Елена Сазанович - Солдаты последней войны Страница 35

Мы присели на скамейку возле памятника.

– Представляешь, – внезапно вспомнила Майя, – один типа писатель как-то изрек, что еще неизвестно – кто кому памятник: ведь для птички, сидящей на голове поэта, Пушкин всего лишь – постамент.

– Да птички гадят гораздо меньше иных культурных деятелей. Но, слава Богу, Майя, я читаю других писателей. Так вот один такой, настоящий, заметил, что пока есть Пушкин – всей этой швали нет. Точнее не скажешь, – я на секунду задумался. И с некоторым пафосом произнес, – Пока есть Пушкин… Пока в нас живет наша История… Их просто нет. Их просто не существует в природе. Вот они и разрываются, чтобы низвергнуть великих, создав собственное царство бездарности и тупости. Чтобы на этом фоне выплыть, всплыть, как… Ну, ты понимаешь, как что…

Мы возвращались ко мне домой уже затемно. Стена непонимания и отчуждения между нами окончательно рухнула. Вместе нам пришлось пережить трудный день. И за этот день Майя стала для меня не просто возлюбленной. А кем-то гораздо большим. Она стала моим товарищем.

– Ты знаешь, Кирилл, – просто сказала Майя. – Такое ощущение, что я только сегодня проснулась. За сегодняшний день произошло столько, сколько не происходило со мной за годы. Я вдруг поняла, что в жизни происходит очень многое. А я ела, спала, воспитывала сына, читала, думала. Но ничего, ничего не знала.

– Так умудриться жить еще нужно уметь. Но… Но как говорит твой сын, ты живешь, словно все время от кого-то защищаешься. А ты всегда защищаешься от жизни, разве нет?

– Котик так сказал? – Майя неожиданно расхохоталась. – У меня чудесный сын.

– А у него чудесная мать. Только ей нужно проснуться окончательно, приняв все плохое и хорошее. Правда на сегодняшний день не могу обещать, что последнего будет много.

– Мне много и не надо.

Уже у подъезда я заметил Петьку и Шурочку, которые, размахивая руками, что-то горячо обсуждали. Увидев меня, они бросились навстречу, но резко остановились, заметив мою спутницу.

– Что-нибудь случилось? – спросил я. Неужели этот вечер завершится-таки на трагичной ноте?

Друзья молчали, и я не на шутку встревожился. По-видимому даже изменился в лице.

– Уж не меня ли вы тут поджидаете.

Они переглянулись. И стали наперебой объяснять, зачем я им внезапно понадобился.

– Да чего ты так испугался!

– Просто не спится! Вот решили посидеть, отметить…

– Что отметить? – спросил я, слегка успокоившись. Выпивка всегда была хорошим объяснением.

– Да, кстати, что? – Шурочка обратился к Петуху.

– С каких пор, старики, вам понадобился повод! Стареете, стареете… И вместе с собой в эту пропасть тянете и меня…

Они пытались шутить, но я не мог не уловить фальши в их шутках. К тому же они вдруг стали меня быстренько спроваживать домой. Что выглядело совсем уж неловко, словно я торопился остаться с Майей наедине. А я как раз и не торопился. Вернее, этого я даже боялся. Как всегда боялся первый раз остаться с женщиной наедине.

– Ну ладно, до завтра, – Петух бодренько хлопнул меня по плечу. – А мы еще заглянем к Юрьеву.

– Может, мы с вами? – цеплялся я за соломинку.

– Нет, что ты! – они замахали руками. – Да и Майечка, наверное, устала, да?

Майя неопределенно пожала плечами.

– Я боюсь, чтобы этот вечер нам еще не подбросил сюрпризов.

– Что-нибудь уже случилось? – встревожено спросил Петух.

– Да понимаешь… Заглянули мы к Васильку, – начал было я, но мои друзья вновь меня перебили.

– Ну ладно, Кира, идите, а завтра все нам доложишь.

И они аккуратненько подтолкнули нас к двери подъезда. Но я был уверен на все сто, что мои друзья что-то не договаривают. Впрочем, я решил и в самом деле разобраться с этим уже завтра.

Дома я слишком уж суетился и был сам себе противен. Я вдруг рванул на кухню и стал среди ночи чистить картошку. Потом вдруг вспомнил, что не включил магнитофон, бросился в комнату и стал лихорадочно рыться в кассетах, подыскивая соответствующую музыку. Потом вновь – бегом на кухню, чтобы помыть картошку. Затем – в комнату, за бутылкой вина.

Майя сидела на диване, спокойно и вновь несколько отчужденно наблюдая за моими передвижениями. И мне опять показалось, что она в очередной раз уходит от меня. Но возвращать ее я уже не хотел. Или просто боялся… А потом я заметил, что она засыпает. Майя склонила голову набок и закрыла глаза. И я, даже обрадовавшись этому, даже сменил кассету, поставив вместо взрывного Грига тихого Вивальди, который любого может свалить с ног. Когда же комнату наполнили «Времена года», Майя вдруг резко поднялась с дивана, одним рывком очутилась возле меня и со всей силы обняла. И целуя в щеку, прошептала.

– Не глупи, Кирилл. Чего ты испугался, глупенький… Не бойся, я и сама очень… Очень боюсь…

Ее рыжие волосы пахли мокрой листвой, осенью и безнадежностью.

Очнулся я от едкого запаха, ударившего мне в нос. Сквозь кухонные двери сочился дым. Я вскочил с постели и чуть было не завопил во все горло: «Пожар!!!» Едва ворвавшись в кухню, я мгновенно сообразил, что проклинать, кроме себя, некого. На плите возвышалась чернющая кастрюля и сердито пыхтела. Я распахнул окна настежь. Благо погода стояла нелетной и ветер должен был скоро выветрить все запахи гари. К тому же я вовремя очнулся и дышать в квартире еще было можно без противогаза. Я плотно прикрыл кухню, под дверь постелил свернутое покрывало и открыл балкон. Холодный воздух ворвался в квартиру вместе с дождем.

Майя спала, подложив ладони под щеку, как ребенок, то улыбаясь, то хмуря брови. Натянув одеяло до самого подбородка. Я прикрыл ее еще одним пледом и вышел на балкон, перекурить последние события. Несмотря на ранее утро, было еще темно. В редких окнах уже горел свет. Наш новый дворник яростно размахивал метлой, сгребая в кучу мокрые листья. И у меня промелькнула мысль, что это он делал весьма неумело.

Я пытался сосредоточиться на новом дне, пришедшем, слава Богу, в мой дом уже в который раз. Я пытался думать о своей музыке, которая напоминает шум осеннего дождя. Я пытался думать о Шурочке и Петьке, об их вчерашних недомолвках и заговорщицких взглядах. Я пытался думать о дворнике с лицом чиновника, вырядившегося в рабочий костюм, словно на маскараде. Я пытался думать о чем и о ком угодно, только не о Майе. Я гнал мысли о ней, подобно дворнику, разгребающего листьепад. И ни у меня, ни у него это не получалось. С упрямой настойчивостью я пытался не думать о Майе. Потому что в противном случае это означало думать о невозможном. О прошлом без будущего. И даже уже без настоящего. Думать о том, что нашей любви никогда не суждено сбыться. Когда едва познав ее, нужно уже прощаться. А я слишком ее любил, чтобы так думать…

Я обрадовался, когда к дому подкатила какой-то «мерс», из которого вывалился какой-то солидный мужик и стал о чем-то разговаривать с дворником. Теперь я мог сосредоточиться на чем-то ином, чем Майя. И по началу подумал, что этот тип не может найти нужный ему дом. Но они уже беседовали слишком долго, причем дворник все время боязливо озирался. И мне показалось, что они хорошо знают друг друга. Но поразмыслить, что может быть общего у нашего дворника и незнакомого солидного типа, я не успел.

Мои глаза нежно прикрыли холодные руки.

– Угадай, – услышал я позади себя хрипловатый голос.

– Очень трудно, почти невозможно. Ведь так много людей проживает в моей квартире.

– Ты хочешь сказать, так много женщин бывает в твоей квартире, что всех и не упомнишь, – Майя шутливо пригрозила мне пальцем.

– Увы, любовь нынче – роскошь. Привилегия богачей и бездельников. У других же обостряются различные другие чувства – голода, опасности, страха, борьбы, ненависти, справедливости, гордости… И притупляется чувство любви. Потому что из всех чувств любовь самое эгоистичное и самое привилегированное.

– Значит, любовь существует только для тупых богатых бездельников, типа меня? – Майя не на шутку обиделась.

– Ты меня не поняла. Тупые и богатенькие любят от безделья и поэтому невпопад. Поскольку на другое они не способны. Другое им просто неподвластно. Вот они и пытаются разнообразить свой мир с помощью самого доступного и простого – любви. Как правило, опошляя и принижая ее. Зато, когда любят те, у кого мир уходит из под ног и кому приходится сражаться, чтобы он не рухнул, кто считает любовь непозволительной роскошью, то уж до конца и по-настоящему.

– Ты слишком много философствуешь, Кирилл. И слишком много говоришь о любви. Что настораживает.

– Но я же говорю не о любви к тебе. Я рассуждаю абстрактно. А тебя – просто люблю. И, наверное, поэтому злюсь на тебя и стараюсь обидеть. Я тебя не должен любить.

Майя поцеловала меня в щеку.

– Может, и не должен. Но накормить просто обязан. Иначе я умру с голоду.

– Вам омары в лимонном соусе или куропатку в апельсиновом желе? Или сгоревший картофель по-кирилловски?