Борис Евсеев - Офирский скворец (сборник) Страница 36

– Я сама слабовидящая, – чуть подобрела девушка. – Ну, если дал, тогда вам туда, – кивнула она на дверь слева.

За дверью трое лысостриженых бандюков лениво вовтузили четвертого. Один поднял голову, жмурясь, всмотрелся, подошел, пальцем поманил остальных:

– А давай мы у господина-товарища зрение проверим!..

Через час лысостриженый Ярик объяснил мне все! Про жизнь и про слепых, про любовь и про никчемушные надежды. Оказалось: есть те, кому помогли частично излечиться, а есть неизлечимо слепые, есть богатые слепые, и есть слепые бедные.

– Бедные – те вообще нифига не видят. Но им сильно повезло. Это как раз про них сказано: «Слепой Бога духом чует». Им и остается – духом чуять! Ну а тем, кто побогаче, кто теперь хоть вполглаза видит, тем легче. Только и тут – непруха. Мы чего, блин, узрели, когда прозрели? Грязь и бардак, беспредел и подставы. Тут многим назад в слепоту захотелось. Ну, чтобы им опять того, что есть, не видеть. Или, наоборот, – невидимое узреть. А ты думал, мы все тут лохи, ты думал, мы тля слепая?

– Да я ведь…

– Глохни! Сам я тоже ни черта раньше не видел. Баб и тех представлял на ощупь… Теперь чуток вижу. Груди у баб – зашибись! И поэтому мне назад в слепоту неохота. А некоторым нашим – жуть как хочется! И такие, кто не хочет всего этого бардака видеть, не только между слепыми попадаются. Многие зрячие не хотят дерьма вашего видеть! Надоел им – слышь ты? – белый свет. Короче. Умные придумали: опять, как в девяностые, у поляков и китайцев технический спирт покупать, как водочку его разливать, чилийского порошку добавлять, где надо толкать. Людишки слепнут, дерьма, что вокруг, не видят. Им и легче.

– А я-то здесь с какого боку?

– Нам свежие людишки нужны. Ты и сгодишься. Стишки на этикетку, такие, знаешь, броские, в народном духе, сочинишь. Что-нибудь про бодрянку спозаранку…

– Ничего себе картинка. Не боишься рассказывать?

– Так ты отсюда только ослепнув выйдешь. А слепому кто поверит? Только скорей всего – сдохнешь ты тут…

У частично излечившихся прожил я восемь дней. Дома наверняка обыскались бы, но преодолевшие слепоту оказались хитромудрыми: позвонили и успокоили. А потом эсэмэсы с моего номера стали отправлять: мол, уехал выступать по программе «Читающая Россия», все хорошо и т. д. и т. п.

Уже на второй день я понял: философия, которой прикрывается прозревший Ярик, – наглый треп. Он и его приятели просто торгуют паленой водкой. Плюс наркоту в пакетиках откуда-то получают и, прикрываясь слабовидением, через посредников кому надо ее впаривают, втюхивают, суют!

Тут, правда, произошло на стадионе событие, от которого охмелел сильней, чем от водки (а ее, паленую, но на вкус вполне сносную, выдавали мне каждый день).

На фотографии, которая пылилась у меня в столе, девушка из электрички стала неожиданно тускнеть.

Жил я на самой верхотуре, под крышей первого яруса. Окна – на ближний лесок. Но даже в этой полумгле было заметно: девушка с фотки исчезает! Может, выцветает, может, как-то по-другому испаряется. Я крутил фотку так и этак, даже хотел спросить про исчезновение у Ярика – при каждом обращении эта сволочь заставляла звать его мастером-наставником, – но передумал. Решил спросить у белокурой.

– Вы просто слепнете, обожаемый, – пропела та в ответ.

Паленую водку я научился тихо выплевывать. Однако мне и самому иногда казалось: да, слепну! И не потому, что болели глаза. Просто чудилось: я вижу то, чего не видят другие. Скрытые швы действительности треснули, разошлись, и она – действительность – предстала передо мной, как та Катька: блудливо-нежной и резковато-кусачей. И, конечно, жадной до денег, до высасывания чужих мозгов и душ!

Фотка тускнела, и я начал внимательней приглядываться к самой девушке. Однажды подсмотрел, как водит пальцем по ее нагой груди один из слепцов: восторженно и осторожно, как будто облачную гору рисовал!

И под этой облачной горой, под весенне-зимней шкуркой нашего бытия вдруг зашевелилось бытие иное: легкое, эфирное, в бульбочках прозрачных тел, в сладких разрывах свободно постреливающих мыслей!

Тут как раз разрешили бегать по стадиону. Ночью, для разминки. Стадион был обнесен забором с проволокой и хорошо охранялся, так что далеко убежать я не мог. Один раз во время пробежки споткнулся. Пригляделся – человек! Спеленутый, как тот кокон. Сперва подумал: это бандосы его так. Но потом пригляделся: под человеком доха сбоку – сложенное втрое одеяло…

– Умирать собрался, – буркнул лежавший в ответ на вопрос.

– А тогда доха зачем?

– В дохе, друг, все дело! Доха, она теплая. Одеяла верблюжьи – тоже. Умирать в тепле надо! Когда мне тепло, я ничего не боюсь. И вокруг себя одни ласковые грезы вижу. А вас… Век бы вас всех не видал!

В сердцах пнул я доху ногой, побежал дальше.

На бегу думал: здешние слепые – они неправильные. Те, что пели в электричках, они чище, возвышенней!..

Случай имел неожиданное продолжение. С беговой дорожки стадиона – охраняемого, как во время войны, собаками и автоматчиками – возвратился я поздней ночью. Случайно толкнув чужую дверь, стал свидетелем ссоры.

Ссора слепых – жены и мужа – была бредовой, мутной.

Жена хотела, чтобы муж побыстрей стал зрячим. Тот отпихивался как мог. Полуодетые, теряя друг друга в пространстве, ходили они кругами, а поймав звук шагов и ощупав чужое тело, били тихонько друг друга по плечам туго скрученными целлофановыми мешочками для мусора. При этом жирненькие подбородки у обоих тряслись, как у теряющих спесь индюков.

– Ты обязан прооперироваться!

– Не хочу, не буду…

– Ты должен видеть меня, когда спишь со мной!

– А фигушки. На ощупь ты стопудово лучше…

– Тебе не я нужна, а твои дурацкие грезы! Так врач сказал.

– Не такие уж они и дурацкие. Это врач твой дурак.

– Облачные раскладушки и складной стул на небе – это дурацкое, дурацкое видение!

– А вот на небо попадем – увидим.

«Зачем жизнь дается нам в полусне, в грезах? Чтобы скрыть несовершенства мира? Но ведь есть и кроме грез скрывающие мир завесы: не соня ты – так тихоня. Не слеп – так глуп. Не глуп – так честен», – думал я, торопясь найти белокурую, чтобы выяснить у нее все до конца. Но той нигде не было. Тут я догадался: на ночь белокурую куда-то увозят!

Катюха шла в магазин игрушек ровно и весело, как зрячая. Как по линейке – мимо кустов кизила и бледнотелых, с надорванными, дразняще обвисшими шкурками вниз платанов! Как по жердочке – мимо урчащих канав и старшеклассников нашей школы, застывших на месте соляными столбами! Катюха шла и помахивала сумочкой, как та итальянская киноактриса, которую она никогда не видела, но про которую, конечно, слышала много раз.

В магазине Катюха всегда пыталась стибрить какую-нибудь некрупную вещь. Долго выбирала на звук: постукивала костяшками пальцев по деревяшкам, прощелкивала ноготком пустоголовых кукол по темечку.

Два-три раза ты проследил за Катюхиной подготовкой к совершению кражи. Ясное дело, не выдал. Однажды Катюху поймали. Правда, быстро отпустили. Магазины самообслуживания в конце 60-х только открывались, скандала не хотели, да и что возьмешь со слепой?

В тот раз Катюха возвращалась из магазина с украденной куклой. Она и не думала куклу прятать. Видно, считала: кукла принадлежит ей, и баста!

Приглядевшись, ты увидел: это не кукла, а повар в колпаке и в белом халате, с раскаленной до красноты сковородкой в руках. Катюха, повесив сумочку на плечо, пыталась на ходу завести повара торчавшим из спины ключом (взяла приготовленную к продаже игрушку прямо с прилавка). Заведя, подносила и слушала, как внутри у повара стрекочет пружина.

Слепая слушала, повар дергался, но, крепко ухваченный Катюхой поперек живота, сковородный блин подкидывать не желал. А вот ключ в спине у повара, чуть подрагивая, медленно вращался.

Вдруг ключ упал, мелко дзенькнув о камень. За спиной у тебя и у Катюхи засмеялся Виталик Э. Катюха в сердцах отшвырнула повара в сторону. Колпак с головы у него так и не свалился. Зато сам повар медленно сполз в дренажную канаву, стал тонуть.

Ты бесшумно затворил дверь комнаты, где ссорились жена и муж. Звуки стали тише, но все равно было слышно: слепая, сопя, пихает мужа к постели. Судя по басовитому кряхтению, тот упирался, не шел. Вдруг стало ясно: слепые пытаются вернуть себе то, что у них украла жизнь! Упирающийся слепой – небо. Его жена – изукрашенную постель и широкое зеркало на стене.

То же самое и белокурая: она исчезала со своей фотки, потому что хотела исчезнуть из собственной слабовидимой, слабопонимаемой жизни!

Чувствуя: в кармане лежит чужая, ненароком подсмотренная жизнь – пусть даже в исчезающем ее варианте, – ты выхватил из кармана фотку белокурой, порвал в клочки, рассыпал веером, побрел к себе в комнату.

Но потом вернулся, ползая на карачках, обрывки собрал, тихо подвывая, попытался их проглотить, сразу выплюнул…