Наталия Терентьева - Синдром отсутствующего ёжика Страница 37

Стаи диких собак нападают неожиданно, вдруг выбирая себе из гуляющих кого-то, кто им не нравится. Часто им не нравятся люди, передвигающиеся быстрее остальных – на велосипедах, на роликовых коньках, на досках. Но даже из двух велосипедистов, приближающихся к ним, дикие псы выбирают кого-то одного, окружают его, рыча и облаивая. И если один из стаи решится ухватить человека за ногу, то тут же бросаются и остальные. Иногда они нападают на домашних собак, и при этом может достаться и хозяину. Несмотря на все разговоры, одичавшие собаки уже не первый год держат в страхе весь наш район, но не нашелся пока жестокий и смелый человек, который бы взял бы да и переловил их. Мне очень жаль собачек – и выброшенных на улицу, и тех, что родились в стаях. Но еще больше мне жалко людей, особенно маленьких и совершенно беззащитных.

В пустом автобусе мальчики неожиданно сели вместе. Глядя, как я убираю в карман магнитный билетик, Гриша вдруг сказал:

– У меня есть проездной билет.

– Он у тебя с собой?

– Нет, в портфеле… – растерялся мальчик.

– И у меня есть билет! – тут же встрял Владик и показал мне фантик от конфеты.

– Это не билет! – засмеялся Гриша.

– Билет! – стал настаивать Владик.

Он опять потолкали и попихали друг друга, но сильно драться не стали, а я не стала вмешиваться. Девочки, подружившись у горки или на площадке, тут же берутся за руки и обнимаются, мальчики – дерутся. Хочешь – делай выводы о том, насколько мы разные, хочешь – не делай. Но приходится это принимать.

Я услышала, как Гриша рассказывает Владику что-то для меня непонятное, скорей всего, пересказывает некий агрессивный мультик с персонажами, похожими на компьютерный кошмар: треугольные головы, огромные лягушачьи глаза, короткие шустрые ножки, странные, нечеловечьи голоса. Тихий, милый Гриша сейчас ухал, рычал, повизгивал и изображал какое-то большое и, похоже, умирающее животное. Маленький Владик в ужасе смотрел и слушал и время от времени смеялся… Да, этого, пожалуй, ни одна самая любящая мама ребенку дать не может, даже если будет рычать и ухать.

Я с трудом дозвалась мальчиков, когда пора было выходить из автобуса. Они вполне освоились друг с другом и, если бы я не подталкивала их каждые три минуты, ушли бы одни в неизвестном мне направлении. Теперь уже Владик пытался что-то рассказывать Грише, и тот, как ни странно, слушал его, ни разу, как мне показалось, не выключаясь из происходящего и не теряя при этом слух, как частенько случалось в беседах со мной и с Лилей.

После обеда Владика не пришлось долго укладывать, он уснул сразу же. Гриша сел с книжкой. И я вдруг решила – пора. Я должна позвонить Хисейкину и как-то с ним поговорить. Звонить Ийке, по всей видимости, бесполезно. Но сначала я позвонила родителям, сказала, что у нас все в полном порядке, и еще раз порадовалась, что не стала занимать у них денег. Мне бы пришлось так или иначе объяснять причину просьбы – родители знают, что я лучше неделю буду вообще без копейки сидеть, чем просить взаймы.

А сказать маме с папой, что их любимая, нежная, совершенно неприспособленная ко взрослой жизни Ийка живет где-то в чужом доме, у мачехи, работает нянькой, непонятно, как ест, где спит и что слышит в свой адрес, и домой вовсе не рвется… У папы точно не хватит на это здоровья, да и мама стала уже сдавать. Я надеялась, что Ийка сама не станет звонить дедушке с бабушкой. И бодро, стараясь, чтобы не услышал Гриша, рассказала папе, как мы погуляли с Ийкой в лесу, и вот теперь она, уставшая, легла спать.

– Вы зашли бы, Сашенька!

Папин голос сегодня звучал слабо, и, как обычно в такие дни, у меня заскребло сердце. Ну, не надо, папочка, пожалуйста, не сдавайся, хотелось сказать мне. Еще поживи, прошу тебя, поворчи, посмейся, поговори со мной…

– Обязательно, пап! Конечно! Насчет сегодня не уверена, у Ийки столько уроков!

– Да, я знаю. Бедная девочка… Катя как-то звонила ей, она даже разговаривать не стала, сказала – занята. Мы так ее жалеем! Ты уж помоги ей, Сашенька, чем можешь. И Катя может доклад какой-нибудь написать за нее, по биологии, по литературе. Ты скажи, если нужно.

– Конечно, папочка, конечно!

Я с облегчением положила трубку. Как трудно врать родителям… И совершенно невозможно взваливать на них всю тяжесть своей ситуации. Родители не будут осуждать Ийку и ругать меня. Они возьмут всю вину на себя, найдут, в чем якобы виноваты, и будут только страдать за нас с Ийкой.

Так, а теперь – Хисейкину. Может, попробовать позвонить в клинику? Зная Вадика, можно предположить, что лучше разговаривать он будет на работе, особенно если его кто-то видит или слышит при этом. Суббота, он вполне может быть на работе. Делать он там особенно ничего не делает, но появляется, заполняя пустоту своей жизни и имитируя активную деятельность. Насколько я слышала, после двух очень неудачных операций Вадик сам оперировать перестал и занимается теперь лишь административной работой.

– Вадима Семеновича? – любезно ответила секретарь. – А кто спрашивает?

– Пациентка. Хочу сделать себе пластику носа.

– Очень хорошо. Минуточку…

– Ало, – ответил Хисейкин через минуту усталым, измученным голосом. Как будто только что прооперировал сложный случай и вышел на пять минут, чтобы покурить и оправиться перед следующей операцией.

Я попыталась подавить мгновенно вспыхнувшее во мне раздражение. Мне это будет мешать.

– Здравствуй, Вадик. Это Саша.

Он почему-то не сразу меня узнал. А может, делал вид, пока отходил в место, где его никто не увидит и не услышит.

– Саша, Саша… – повторил он будто в задумчивости. – Ах, Саша! – и его голос наполнился злобой и ядом.

Может, я не права, что столько лет, мучаясь и ненавидя его, общалась с ним? В сотый, тысячный раз спрашиваю себя. Эта ложь и искорежила Ийкину душу. Она никак не могла взять в толк – где же правда. Когда я говорю, что папа не очень хороший человек, или когда мы вместе идем в театр и в антракте папа покупает мне бутерброд с белой рыбой, а я его ем. Худой мир лучше доброй ссоры… – пыталась я на себе и на своей дочке доказать правильность этой высокогуманной сентенции. В самом деле, разве не лучше иметь сдержанные и прохладные отношения, чем каждый раз, видя друг друга, с размаху давать в морду? Только вот ненависть, копившаяся годами, никуда не ушла, она настоялась и уплотнилась, черным, страшным сгустком застыв где-то в глубине души… А так хотелось верить, мне самой хотелось, что ненависти больше нет – ни у него, ни, главное, у меня в душе.

– И что же тебе нужно, Саша?

– Я хотела, Вадик, поговорить с тобой об Ийке.

– Мне не о чем с тобой говорить, – ответил Хисейкин и положил трубку.

Так… Ладно. Я постаралась взять себя в руки. Выпила чаю с молоком, стоя у окна, прочитала несколько раз подряд «Отче наш», глядя на нежные березы во дворе. Подошла к Грише, посмотрела, что он читает, – Гриша спал, положив голову на нравоучительную книжку певицы Мадонны, он нашел ее у Ийки на полке. В красиво иллюстрированной книжке старательно рассказывалось, как плохо быть богатым и жадным и хорошо – бедным и щедрым. Какая удивительная правда жизни! Надо захватить книжку с собой и дать ею Вадику по башке…

Захватить с собой? Я, похоже, собираюсь ехать и разговаривать с Хисейкиным. Да, если бы не спящие детишки…

Час, пока спали дети, я приводила себя в порядок, чтобы чем-то занять время. Вымыла голову, сделала маникюр, допускаемый моей профессией, попробовала даже подкраситься, но все тут же смыла. Кажется, я отвыкла от себя накрашенной. Какой-то странный вид – настороженный и неестественный… Может быть, я уже смотрю на себя в зеркало глазами Хисейкина, поскольку собираюсь встретиться с ним и заранее напрягаюсь внутренне.

На наших редких встречах с Хисейкиным я всегда чувствовала себя ужасающе под его брезгливым, недоуменным взглядом. Что бы я ни надела, как бы ни причесалась, он смотрел на меня так, словно меня только что, всю грязную и мокрую, достали из помойки и предложили ему потрогать и понюхать. Поэтому в его присутствии мне хотелось еще уменьшиться, совсем стать невидимой и неслышимой, лишь бы только не попадать под тяжелый, придавливающий меня к земле взгляд его глаз.

Я очень долго ходила вместе с Ийкой на ее встречи с Хисейкиным. Если я пробовала отправить ее одну, то с ней обязательно что-то происходило. Вадик мог накормить ее чем-то несвежим в театральном буфете, напоить пивом – чтобы девочка узнала жизнь, держась за руку папы, а не с хулиганами в подъезде. Мог простудить, привести домой без шапки с мороза, оставив шапку в машине, а машину – в трехстах метрах от нашего дома. Когда Ийка чуть повзрослела, я уже с более спокойным сердцем отпускала ее, тем более что отпускать приходилось не чаще, чем раз в месяц, в день получения алиментов.

Так уж мне хотелось, чтобы Иечка не знала отказа хотя бы в главном – в еде, в книжках, в одежде, в летних поездках на море, чтобы у нее всегда была возможность говорить и думать: «А вот мой папа!..» Так права я была или нет? Ела Ийка все равно плохо, и не знаю, так ли уж часто хвасталась отцом… Только выросла моя дочка в совершенно перекошенном, неправильном, изувеченном компромиссами мире. И не понимает теперь, где верх, где низ, что хорошо, что плохо, а что – очень плохо, невозможно, так, как просто не должно быть.