Максим Кантор - Хроника стрижки овец Страница 37

Ревновал, конечно, ревновал сильно. Потому что там, в «Тихом Доне», – настоящее, с кровью, с сердцем, про любовь, о которой сам он не умел писать и которой не знал. И главное: там была душераздирающая любовь к Родине, прожигающая все – даже дрянность этой самой Родины. Это была та запутанность чувства – и прямота чувства одновременно, – которые в сочетании только и образуют искусство. Да, наша Родина дурна: это не так, и это не так, то мерзко, и вот это тоже скверно. Все замарались. Но все они – люди, и они – прекрасны в тот момент, когда встают над расчетом, над корыстью, над партией. И если война, то людей надо защищать, просто потому, что они живые, а не потому, что они белые или красные, – и не надо выдумывать, что Власов герой, оттого что понял неправоту большевиков и пошел к Гитлеру. Пойми однажды своим человеческим нутром – ведь есть же оно у всякого, только в некоторых спит – пойми, где корысть и желание власти, где все делается ради торжества над слабым, а где защищают слабого. Это принципиальная разница. И когда поймешь эту разницу, когда тебя сожжет стыд, тогда иди и сражайся.

Вот и все.

Так сам Солженицын чувствовать не умел и очень переживал, что так умеют чувствовать другие. Ему было понятно, как вывернуть миф про Власова, как придумать слушок про Гельфанда-Парвуса, и он сам знал, полагаю, как это он мелко делает. И вот Шолохова он ненавидел за масштаб, за размах.

И выдумал про плагиат. Это вдвойне нелепо: и потому что опровергнуто, и потому что плагиат – слово из словаря Солженицына, человека бесстрастного. Вернее, чрезвычайно страстного в вопросах славы, но безлюбого. А страсть, которая любовь, – ту невозможно сымитировать или украсть.

Была еще причина. Шолохов написал о Первой мировой войне, которая является ключом к последующим событиям. Поскольку Солженицын мечтал написать свою версию истории – его раздражало наличие конкурента. Появилось «Красное колесо», труд, который замечателен тем, что автор не представляет ни европейского, ни мирового контекста событий. Это было некстати, задача была (как в случае с Гельфандом) иная. Надо было показать, как вразумить Россию. Историю Солженицын знал так себе – многое додумывал.

В книге Гашека «Похождения бравого солдата Швейка» есть такой персонаж, кадет Биглер. Биглер воображает себя стратегом и пишет всемирную историю: «Под Трутновым нельзя было давать сражения ввиду того, что гористая местность не позволяла генералу Мацухелли развернуть дивизию». Вот таким кадетом Биглером и был писатель Солженицын – такую историю Первой мировой он и написал. А Шолохов историю прожил.

«Красное колесо» – книга коллаборациониста, «Тихий Дон» – книга солдата. Всякий волен выбирать, что кому нравится.

Впереди хорошего не видно.

Выпьем за Победу.

Памяти коммуны

26 и 27 мая были последними днями для Парижской коммуны. Город заняли раньше, а вот расстрелы у стены кладбища Пер-Лашез – как раз в эти дни.

Кто не помнит последовательность событий, вот – коротко.

Бисмарк создавал мощную объединенную Германию под эгидой Пруссии; он спровоцировал Наполеона III на войну, каковая война (объявленная Францией) была Францией проиграна. Империя Бисмарка благодаря победе стала главенствовать в Европе, а во Франции так называемая Вторая империя пала, ее сменила Третья республика, во главе которой встал Тьер.

Во время военных действий во Франции (в Леоне, Гренобле, Париже) началось восстание – кульминацией восстания стала Парижская коммуна.

Собственно говоря, Парижская коммуна – это рождение и недолгое торжество Первого Интернационала. Коммуна просуществовала недолго, однако коммунары успели выпустить ряд декретов – по поводу занятости, собственности, национализации, образования.

Правительство Тьера, изгнанное из Парижа, переехало в Версаль, поэтому правительственные французские войска, вошедшие в Париж и расстрелявшие коммунаров, называют «версальцами».

Здесь важно то, что уничтожение Парижской коммуны осуществлялось при поддержке вчерашнего врага – Пруссии. Соединенными силами бисмарковской прусской армии (оккупировавшей север Парижа) и войсками «версальцев» (им пруссаки подготовили фронт) Коммуна была подавлена – массовые расстрелы продолжались два дня, и 30 тыс. (некоторые историки дают цифру 70) приговорили к каторжным работам.

Объединение со вчерашним врагом для подавления внутреннего мятежа социалистов – это случай в Новой истории частый. Причем именно прусский юнкер мгновенно превращался из агрессора в цивилизатора – помощника по борьбе с бунтовщиками. На излете Первой мировой, в 1918 году, вчерашние враги (прусские офицеры и российские генералы) действовали вместе против большевиков – правда, на тот момент Коммуна оказалась крепче, чем ожидали.

В 1937-м прусский Легион Кондор бомбил Гернику, а революционный Мадрид (с ним вместе и очередной Интернационал) был Сталиным отдан на растерзание тогдашним «версальцам» – «марокканцам» генерала Франко.

К прусской помощи в борьбе с коммунизмом обращались генералы Краснов, Шкуро и Власов – а что империя, завещанная Бисмарком, при этом росла и укреплялась, генералов занимало во вторую очередь: главное – раздавить коммуну, уничтожить варварство.

Череда франко-прусских войн (1870, 1914, 1939 – и вплоть до сегодняшних трений франко-прусского Евросоюза) может быть истолкована не только как постоянная борьба за Эльзас и таможенный контроль, но как соревнование двух строительных концепций Европы. Внутри европоцентристской картины мира этот спор для истории был главным.

Возникшие после революционного 1848 года, прусская и французская версии развития Европы описывают то поле, которое мы сегодня определяем не ясными для нас самих словами «право» и «лево». Некогда высказанная историком Нольте концепция «европейской гражданской войны 1914–1945» вполне может быть скорректирована до «перманентной франко-прусской войны». Работа Шпенглера «Пруссачество и социализм» была именно об этом конфликте: да, строительство справедливого общества необходимо, однако существует присущий нациям порядок, где социализм и справедливость рождены не классовым созданием, но обоснованы культурой и семьей.

Тем самым франко-прусский конфликт обозначил два полярных принципа: классовый и национальный, принцип большинства и принцип привилегированного меньшинства.

Заложником в этом споре – третьим лишним – выступила идея Коммуны, которую предавали все, и охотно.

Раз преданная в 1871 году Тьером, коммуна была предана потом Сталиным – пожертвовавшим Испанией ради укрепления своей Империи, а потом и вовсе расстрелявшим Коминтерн.

И коммунары, расстрелянные 26 мая 1870 года на Пер-Лашез, и Либкнехт, убитый в Берлине, и республиканцы, отправленные Франко в каменоломни, и интербригадовцы, которых обвинили в троцкизме и расстреляли, – это все про одно.

Начиная с 1848 года Европа вырабатывала стратегию выживания, подходила к чеканным формулировкам фашизма. И фашизм возник как единственно верное решение, как союз пруссаков и версальцев, как союз Краснова и Гитлера, как союз Легиона Кондор и Франко. Всякий раз, когда французская, республиканская, модель побеждала – фашизм неизменно брал реванш.

Берлинская стена – как и линия Керзона, как и Железный занавес – в принципе, была всего лишь символическим решением «франко-прусской» проблемы.

Горбачев принял эту стену за преграду, отделяющую восточное варварство от западной цивилизации – и в бойком азарте посетителя супермаркета, который ждет открытия магазина, эту стену сломал. Теперь эта «франко-прусская» проблема снова актуальна, а как ее обычно решают, вы и сами знаете.

Годовщина битвы при Лепанто

Послезавтра, 12 мая, в Оксфорде открывается интернациональный симпозиум «Вулкан», он организован силами Оксфордского университета и Ашмолеан-музея. Придумал этот симпозиум я, и докладчиков выбирал по миру тех, кого считал необходимым слушать сегодня, – мне приятно, что почти все согласились. Нескольких именитых профессоров добавил Университет. Удалось собрать исключительных умников. Приедут и будут говорить старинные друзья: Эрик Хобсбаум, Тони Негри, Витторио Хесле, Тимоти Редклиф, Мэлиз Рутвен. Также будут и те, кого не имею чести знать лично, но знаю по текстам – и всегда хотел познакомиться. Всего больше 20 человек. Что это ко времени – понятно. Я имею в виду не только кризис экономический – и не только победу социалистов во Франции. Кстати будь сказано, победа социалистов во Франции усилена проигрышем консерваторов и либералов в Англии. Мир поворачивается к социализму, это правда. Но дело не только в этой очевидной для всех вещи. Дело в том, что повернуться к социализму Западному миру трудно – он разучился работать и думать о других. Весь интеллектуальный мир видит, что наступивший кризис – не экономический, даже не политический, но идеологический и даже, собственно говоря, идейный. Идея, которая оказалась несостоятельной (или во всяком случае выглядит несостоятельной сейчас) – это, собственно, идея Запада. Европоцентричная (или западоцентричная, так точнее) картина мира оказалась несостоятельной. В России традиционно с идеей «западничества» связывают представление о всем хорошем: свободе, достатке, больших пенсиях, самовыражении, отсутствии угнетения человека человеком. Между тем история реальная Запада – всякая, не обязательно успешная. Эта история знает угнетение человека человеком, и унижение, и ложь, и главное – она всегда была построена на торжестве меньшинства. Такое господство удавалось длить – но бесконечно не получилось, хотя Фукуяма чуть было не постулировал полную и окончательную победу капитализма и либеральной демократии на одной, отдельно взятой планете.