Елена Сазанович - Солдаты последней войны Страница 37

Отпевали Анну Гавриловну в той маленькой церквушке, куда она постоянно ходила на службу. Несмотря на самоубийство, батюшка согласился сделать это. Даже многие служители церкви уже стали понимать, что самоубийство сегодня зачастую приравнивается к убийству. Хотя убийцы по-прежнему  остаются невидимыми.

На маленьком, отдаленном от города кладбище мы стояли у могилы и молчали. Хмурые мужчины и заплаканные женщины.

– Ну что, – наконец сказал старый учитель Василий Петрович. – Речь нужно сказать. Для порядка. Кто из вас был ближе всех Анне Гавриловне?

Вновь воцарилось молчание.

– Вот ты и скажи, – кивнул ему Поликарпыч. – Ты был учителем его дочки. Значит и знал ее лучше других.

– Хорошо, – Василий Петрович мял в руках кепку. – Но не потому что близко знал ее. Нет. Хотя и учил географии ее дочь Александру, хотя и заходил тогда к ним, никогда по душам мы не говорили. Скорее, она еще больше замыкалась в себе. И на то были свои причины. Трудная была у нее жизнь, как, впрочем, у многих из нас. Но Анна Гавриловна все вынесла. Потому что жизнь ее была не только трудной, но и прекрасной. Потому как она знала, ради чего живет. Это она, совсем девчонкой, пережила блокаду Ленинграда, падая от голода, копала траншеи, а по ночам тушила на крышах «зажигалки». Это она после войны восстанавливала разрушенные города, а в пятидесятых осваивала целину. Это она хоронила своего мужа, погибшего в схватке с бандитами. И это она повела свою дочку в первый класс. И это ей была вручена медаль «За трудовую доблесть». И, наверное, она надеялась, что дочь пойдет по ее стопам. Возможно, так оно бы и было… Возможно… Но сегодня, как говорится, все мы проходим проверку, простите за грубость, «на вшивость». Анна Гавриловна в один день потеряла дочь. И, возможно, смысл жизни. И дело не в деньгах, какие тут к лешему деньги. Дело не в деньгах. Просто… Как старый боец… Как старый труженик… Как жена героя она не могла смириться. И выразила протест… Как могла… В меру своих сил… Коль мы, мужики, не можем (Василий Петрович махнул рукой). Вот так. Но речь я говорю потому, что Анна Гавриловна беседовала со мной, наверное, с самым последним из нас, перед смертью. Не знаю, честь это или тяжкий груз. Не хочу повторять ее слова. Теперь бессмысленно. Просто, наверное, и мы виноваты, что все так произошло. Да, замкнутый человек она была. Да, не подпускала близко к сердцу. Но так уж часто мы стучались к ней? Так уж часто пытались понять ее? Ведь она была совсем одинокой. Совсем… Поэтому… Поэтому давайте не повторять ошибок. Давайте здесь, на ее могиле задумаемся о том, что мы – люди. Так давайте постараемся быть людьми во всем. Вот так…

Василий Петрович отошел от могилы, низко склонив голову. Наверное, он прятал слезы.

Анна Гавриловна лежала в гробу тихая и спокойная. В черном платье и черном кружевном платке. В той одежде, в которой я встретил ее перед смертью. На ее бледном лице застыла благодарность. Сторонясь нас при жизни, казалось, после смерти она нас наконец-то узнала. И приняла… Думаю, если Анна Гавриловна все-таки наблюдала за нами с небес, она жалела лишь об одном. Что всегда сторонилась людей. Впрочем, наверное, и прав был Василий Петрович. Может быть, в этом была и наша вина. Кто знает.

Все мы, чужие и почти незнакомые ей люди, еще немного постояли у ее могилы. Мы сделали все, что могли. И когда хлынул дождь, я подумал, что этим особым знаком она нас благодарит. Впрочем, возможно, это она плакала о своей дочери.

Помянуть Анну Гавриловну мы решили у Петьки Рябова. Его квартира была самая просторная. На скорую руку соорудили стол и, как полагается, выпили по три рюмки водки. Молча, ведь все было уже сказано. Вскоре все стали потихоньку расходиться. Остались только те, кому трех стопок показалось мало. Да и хотелось еще поговорить. Петька, Шурочка, Василий Петрович, Поликарпыч, Юрьев и я. Такая непритязательная мужская компания. Уходить мы не спешили, поскольку дома нас никто не ждал.

– Странно только, – заметил учитель, – неужели Александра совсем не помогала матери? Если Анна Гавриловна решилась на такой ужасный шаг.

– Не думаю, – ответил я. – Санька сама мне говорила, что пора бы уже взяться за мать. Приодеть, чтобы стыдно не было. Санька, конечно, дрянь, но, наверное, деньги матери давала.

– По ее убогой квартире этого не скажешь, – усмехнулся Петух.

Поликарпыч разлил водку, тяжело вздохнул и поднял свою рюмку.

– Ну что, ребятки, получается 2:О не в нашу пользу.

– Ты о чем, Поликарпыч?

– Ну, как же. Сперва – Галка, теперь вот – Гавриловна. Интересно, кто следующий?

– В таком случае, Поликарпыч, ты ошибся в порядке чисел. Счет сегодня идет на миллионы.

– Про миллионы я не говорю, – помотал седой головой Поликарпыч. – Я говорю только про наш дом. По малому измеряется большое. Вот я и говорю – 2:0 в ихнюю пользу. И Галка, и Гавриловна могли еще жить да жить. Да чего тут!..

И он махнул сухенькой рукой. Юрьев тяжело поднялся с места, приблизился к огромному портрету Есенина, висящему над диваном. И закурил, вглядываясь в светлое, смеющееся лицо поэта.

– И то хорошо, что не умерла в своей постели от тоски и одиночества. От предательства дочери. Любой протест, пусть даже бессмысленный, остается протестом. И его в любом случае боятся. Потому что это только начало. Как на войне. Слава тем, кто погибает в начале, когда до победы еще далеко. Они даже не знают: не бессмысленной ли будет их смерть? и свершится ли победа вообще? Но все равно идут первыми…

– Так давайте за первых, – предложил Василий Петрович. – Пусть даже счет не в нашу пользу. Плохому началу – хороший конец.

Мы дружно встали и выпили до дна. Вдруг раздался резкий звонок в дверь. Петька недоуменно пожал плечами.

– Вроде бы уже и ждать некого, – он направился к двери. В прихожей раздался чей-то громкий голос, и на пороге появился дворник.

– Уж простите, коль помешал. Да вот решил… Грех не поддержать людей в печальный для них час.

На этот раз он показался мне еще неприятнее. Особенно его неестественный стиль изъясняться нарочито просторечно… Но делать было нечего. Не могли же мы выставить его за дверь только потому, что нам не нравилась его рожа.

Он громко и очень печально вздохнул. И робко примостился в углу комнаты на краешке стула.

– Чего уж, располагайтесь поудобнее, – Петька пододвинул к столу кресло.

– Да уж мы и так, по-простому. Не извольте беспокоиться, – сказал дворник и резво пересел в кресло. – Я, конечно, человек новый. Однако жаль, что такая не старая женщина так трагично ушла из жизни. Вот, что может сделать презренный металл. До какой нелепости довести. Но что с нашего человека возьмешь. Ни разума, ни терпения. А ведь все наша темнота, забитость. Ведь можно было, как в цивилизованных странах, подать иск в суд, дождаться разбирательства… Да я знаю, ведь и не голодала она. Так нет, все наше невежество. Все норовят бунт произвести, «бессмысленный и беспощадный». Все нам кровушки подавай…

Видать, он решил сесть на любимого конька. Однако я остановил его.

– А вы, я вижу, не только хорошо в юриспруденции разбираетесь, но и классиков почитывали-с?

– При чем тут презренный металл, что-то я не пойму, – начинал сердиться и нервничать Юрьев. – Ну при чем, ответь! Дело же вовсе не в деньгах! Плевать она на них хотела!.. А ты, Колян, ерунду мелешь!

О, он еще и Колян! Что ж, имя вполне подходящее для образа «своего парня».

– Деньги, – усмехнулся Колян. – Плохо ты людей знаешь, Юрьич, ох, плохо. С них все начинается. Ими все и заканчивается.

– Может, за океаном и так, – не соглашался Юрьев.

– Да на всей земле так, Юрьич, – по мере того, как кипятился артист, Колян становился все более спокойным. Словно пожирал у него выплескиваемую энергию. – И наша родина – не исключение.

– У нас с вами, господин Колян, просто разные родины. Наша пишется с большой буквы, – Петька пристально посмотрел на дворника, и тот поежился под жестким взглядом. Похоже, он почувствовал силу, но сдаваться не собирался.

– Разные, говоришь? – его маленькие глазки воровато забегали по скуластому лицу Петуха. – И чем же они отличаются? Может, объяснишь необразованному. Хотя, наверное, она когда-то и писалась с большой буквы. Да все от гордыни нашей, от плебейского пафоса. А я так кумекаю. Коли защищает что-то человек, то как бы оно не называлось – с большой буквы, с маленькой, защищает он одно – прежде всего себя. Как ни крути. И как букву не поднимай. А значит и живет прежде всего для себя. А остальное все – фразы и лозунги, придуманный для учебников и дураков. Так что и объяснять особо не надо. Большая ли родина, маленькая ли. Все одно, в центре ее – я и моя жизнь. А коли она надоела – я с ней и расправлюсь. И никакая родина тут не подмога.

Петух откинулся на спинку стула. На его лице явно читалось презрение. Он ничего не хотел объяснять, как говорится – метать бисер. Но тут не сдержался Поликарпыч.