Роман Сенчин - Наш последний эшелон Страница 38

Темнеет нехотя, трудно. По небу гуляют редкие облака, серые и угрожающие в свете заката. Солнышко сползает за гору, я прощаюсь с ним. Может, последний раз его вижу. Все может быть. Все держится на волоске.

Стою на балконе. Внизу уже не сквер, а пустырь. Свалены в кучу стволы тополей, рядом – уродливый курган из вывернутых корней. В один день расправились… Может, вместо тополей насадят каких-нибудь березок, черемухи. Легко потеряться в догадках, что будет на этом месте. Стараюсь не гадать.

Темнеет. Магнитофон включен. Егор Летов, поэт нового времени, поет ломающимся юным баском под бешеный бой гитары:

Я ищу таких, как я:

Сумасшедших и смешных,

Сумасшедших и больных,

Э-е-е-е-ей!

А когда я их найду,

Мы уйдем отсюда прочь,

Мы уйдем отсюда в ночь,

Мы уйдем из зоопарка!

Романтический позыв найти подобных себе, объединиться. И уйти, уйти…

Улицы пустеют, торговки от гастронома тащат недопроданный товар по домам.

Вот проехала новая, но уже побитая «девятка». Это Феликс с сотоварищи погнали на дело. Разгромят что-нибудь, заработают. А завтра будут веселиться, пить «Наполеон» по 425 рублей. И верно. И единственно правильно. Что еще делать? Повеселиться, покуражиться от всей души, а затем сгинуть.

Стою на балконе. Квартира пуста. Родители всё на даче и на даче. Послезавтра, наверное, приедут. Послезавтра суббота. Да, кстати, надо сходить за крупой, а то пропадут талоны.

Заходил в зал. Включал телевизор. Тут же напоролся на рекламу. «БАЛДЭМ – это естественно!» Юная нимфа в пене под душем. Вода омывает бархатистое, нерожавшее тело. Посмотрел, выключил и вернулся на балкон. А сладостный полушепот продолжает витать вокруг. Он манит куда-то, кружит голову. Может быть, призывает купить «БАЛДЭМ» и мыться, мыться. Очищаться таким способом. Цивильные народы по два раза в сутки делают это, а нам некогда. У нас то застой, доводящий до ступора, то перестройка без выходных, то лихорадка переходного периода.

Небо черное. Ни одной звездочки. Душно. Страшновато. Что там, хочется знать, в глубинах неба? Какая могучая рука вертит нас, точно детский резиновый мячик на пальце? Может, некий космический клоун вертит, стоя на голове. А зрители смотрят и удивляются. Ловко! А мы здесь… А потом бросит в угол манежа и накроет клоунским колпаком. Реприза окончена. Цирк пустеет. Гаснут огни. Пора спать. Всем пора спать.

«Ха-ха-ха-ха-ха!!!» – так бы рассмеялся я, стоя на крыше единственной девятиэтажки нашего города. Так я еще не смеялся.

А потом бы серьезно все рассказал. И в пустоту, помахивая руками.

– Суици-ыд – пусть будет легко! – словно подтверждает из магнитофона Егор Летов, поэт нового времени. Он уже переболел романтическим поиском подобных себе и призывает к более зрелым и решительным мерам.

Ладно, надоело, спокойной ночи.

4

Спал плохо, снилось неопределенно-тяжелое, громоздкое, дурнопахнущее. Почти беспрерывно кто-то визжал. Пробудился совсем не отдохнувшим. Голова болит, спину ломит, правая рука затекла. О-ё-ёй! Какой контраст со вчерашним утром…

Быстро понял, отчего мне так плохо спалось. За окном визжат бензопилы, штук пять одновременно. Выглянул опасливо. Стволы тополей распиливают на чурки и кидают в кузов грузовика. На очищенное место завозят гравий. Работа кипит.

Включил телевизор; куря, посмотрел серию дейснейлендовского мультика. Выпил кофе две чашки. Что далее?

Одиннадцатый час. Лекции начинаются в двенадцать. Еще надо зайти в гастроном за крупой.

Тучи в небе. Непривычная для лета свежесть. С ликвидацией скверика пуха вроде как немного меньше, или просто сезон для него кончается. На подходе к гастроному стало как-то тоскливо, ноги не хотят шагать дальше. Что такое? Ах да, Лерка… Неприятно снова увидеть ее с коробками мороженого. Двигаюсь осторожно. Нет, ее, кажется, нет. Хочу верить, что вняла моим словам и бросила это гнилое занятие.

Вошел в гастроном. Стоял больше часа. Очередь растянулась через весь магазин. Можно купить риса и свободно, без всяких талонов, но такой в три раза дороже. Очередь в основном из закаленных, тертых, привыкших ко всему пенсионерок. Духота и теснота не смущают их, пенсионерки спокойно разговаривают, почти равнодушно возмущаются сегодняшней жизнью.

Вспомнилось, как я получал эти талоны в жэке полгода назад. Только вернулся из армии. Этот наш гастроном пуст, словно брошенный. Детское питание «Малыш», минтай с головами, хлеб и соленый папоротник.

Вот тогда я, честно сказать, охренел. Думал, в армии мрак, а тут, на тебе, – оказалось, не лучше. Вообще, когда два года торчишь вне общей жизни, где-нибудь, как я, например, на пограничной заставе, где тебя окружают человек двадцать таких же, как ты; когда письма получаешь хорошие, теплые, оптимистические, – возникает такое какое-то чувство, что там, на гражданке, так классно, так по кайфу, – только бы туда вырваться в конце-то концов – и начнется житуха, и оторвешься. А на самом деле… Как у Высоцкого прям: «Зачем я так долго стремился к свободе?» – недоуменно…

Помню, как я оскорблял родителей своими запросами; долго не мог врубиться, почему у них нет возможности купить мне новые джинсы, магнитофон, почему мы изо дня в день едим пшено и т. п. Теперь я ко многому пригляделся, привык, пообтерся. Думаю, поживу еще месяц-другой и ассимилируюсь, освоюсь совсем.

Гастроном, надо отметить, фантастически быстро наполнился разной разностью. Уже в начале весны появилось то, чего не видели годами: кофе, гречка, сыр, филейная вырезка. Прилавки, полки, холодильные стеклянные камеры не могут вместить новоявленных вкусностей. Про систему талонов некоторые и забыли. Гастроном разделился как бы на два магазина: один, где отоваривают по талонам (мясо, крупа, сахар, сигареты), и свободная продажа – но и по ценам свободным.

Очередь двигается медленно. Через рыбный пахучий отдел, затем через мясной, где висит позеленевшая копченая колбаса по 260 рэ, а рядышком – спортивный костюм «Пума» и кожаная куртка из лоскутков. Миновали следующий, там на эмалированном подносе постепенно портится крестьянское масло по 185.

В очереди плачет ребенок. Плачет противно, громко, с короткими перерывами, которые только обостряют раздражение. Ребенка неумело успокаивает молодая совсем мамаша. Лет восемнадцати. Она стоит в соседнем рукаве очереди, почти напротив меня. Удобно рассматривать ее и ее ребенка. Малыш страдает от жары и гастрономической вони или просто-напросто капризничает. Мамаша качает его, держа на руках, выгибаясь назад, сует ему в ротик соску-пустышку. Тот не хочет, выплевывает, воротит зареванное, сморщенное рыльце и, замолчав на минуту, чем-то заинтересовавшись, возобновляет рев.

Мне хочется сказать девушке-мамаше, до зуда захотелось буквально: «Вот так, сестренка, вот так и пройдет твоя сознательно-бессознательная жизнь. Вот так ты и будешь стоять то за тем, то за сем. Будешь с ребенком мучиться, готовить пожрать своему мужу, производителю материальных ценностей, очаг поддерживать в чистоте. Вот так, сестренка, таковы перспективы. И стремительно будешь ветшать. Плакать будешь, работать и есть».

Но, конечно, ничего такого я не сказал. Вообще ничего не сказал. Просто пристально смотрел на нее. Девушка-мамаша глянула на меня мутноватыми глазами и, виновато вздохнув, отвернулась.

Никто не предлагает ей пройти без очереди, выкупить свои положенные по талонам продукты. Стойко терпят плач младенца, по шагу в пять минут продвигаются.

Купить рис купил, но отнести его домой уж не успеваю. Пришлось тащиться с пятью кэгэ в пакете в институт.

Подхожу к педу. Здесь полторы недели как занимаюсь на подготовительных курсах. Чего не позаниматься, тем более что бесплатно. Может, поступлю на исторический факультет, поучусь. Особенным желанием не горю, но надо ж чем-то заниматься, а пединститут, кажется мне, – само то…

Неожиданность. Возле центрального входа Бобовский «Жигуль», и сам Боб стоит, опершись о капот. Завидя меня, ехидно заулыбался.

– Перевет, ученичок!

– Привет. А ты чего здесь?

– Да вот тебя вычисляю. Вчера, блин, звонить запарился. Ты где был?

– Так, – мнусь, – у девчонки одной.

– Чего?! – Боб изумлен. – Чё врешь-то! У какой это девчонки?

– Спал.

– У девчонки спал?

– Дома.

Боб смотрит на меня непонимающе, бормочет:

– Девчонку какую-то приплел… И что, не слышал; как я тебе звонил, надрывался?

– Я говорю – спал.

– И сегодня утром не слышал?

– Сегодня, честно, не слышал, – ответил я и закурил. – Вот за рисом стоял…

Боб тоже закурил.

– Я вот что, – погодя, уже спокойно заговорил он. – Сейчас на рыбалку рванем. Садись. – И он вольно распахнул дверцу своего «Жигуля».

Теперь мне пора изумиться:

– Какая еще рыбалка?

– Ну, рыбу ловить. За Леркой заедем – и вперед.

– Лерка работает.

– Лерка дома, пирожки нам печет. Давай садись.