Владимир Шеменев - «Варяг» не сдается Страница 38

Домбровский помолчал, тренируясь в пускании колец. Загасил сигарету и пододвинул к себе свой стакан. Посмотрел в него и протянул Истомину.

– Может, чаю?

– Можно и чаю.

Истомин на правах хозяина встал и пошел к камельку, на котором стоял чайник.

– Так почему морем?

– На корабле больше уединенных мест. Можно сесть пассажиром третьего класса, а выйти лордом палаты общин. И наоборот.

– Интересный ход мыслей.

Истомин налил в стакан заварки, бросил туда пару кусков сахара и все это залил кипятком. Ему нравилось работать с Домбровским. Особенно вот в таких мозговых атаках.

– А следовательно, корабль придет…

– В Порт-Артур, – ротмистр не дал договорить Истомину и забрал у него из рук чай. – Спасибо, Николай Афанасьевич. Пароход придет в Порт – Артур. Спросите почему? Отвечу. А куда же ему еще податься, родному? – сделал глоток. Чай был горячий, и он поставил стакан на стол. – А если без шуток – война начнется со дня на день и, наверное, было бы глупо высаживаться где-нибудь в Чифу и добираться сюда кружным путем.

В логике Домбровскому отказать было трудно. Война на самом деле была не за горами. В какие-то дни Истомину даже казалось, что он чувствует ее запах.

– Тогда давай так: я портом займусь, а ты за станцией присмотри. Мало ли что. Вдруг мы с тобой не на ту лошадь ставим? И прибудет он не морем и не сушей, а прилетит на дирижабле.

Домбровского в городе знала каждая собака, а Истомина – только те, кто имел с ним дело. Рассудив таким образом, было решено перевоплотить Истомина в биндюжника и отправить в порт. Если и можно было нащупать Иокко, то только там, где он будет самим собой. Сначала хотели нарядить в отставного солдата, но пришли к выводу, что японцы побаиваются отставных. Все-таки присягу давали императору, и мало ли что у них на уме.

Вечером того же дня поехали в тюрьму. Распили с начальником тюрьмы Власовым бутылку коньяка и спустились в подвал, где в полосатых мешках хранились вещи арестантов. Вытащили шмотье и раскидали по полу, отбирая, что подходит по фасону и по размеру.

Получился довольно теплый и в то же время жиганский наряд: засаленные штаны, тельняшка, тулуп без рукавов, обрезанные по щиколотку сапоги и собачий треух. Все то, что являлось неотъемлемой частью гардероба всех портовых биндюжников от Одессы до Владивостока.

Власов поманил сонного конвоира и приказал отнести все это в прачечную, разложить на печи и хорошенько прокалить, очищая лохмотья от вшей, блох и прочей заразы.

Оставив на полу разбросанные вещи, поднялись к начальнику тюрьмы в кабинет и присели за стол, на котором уже красовался неизвестно откуда взявшийся штоф самогона. В ожидании, когда вши прожарятся в карманах и в подкладке истоминской обновки, разлили по стаканам и с ходу выпили. Домбровский вытащил из планшета луковицу и протянул Истомину.

– Закуси.

– Я это не ем. – Истомина передернуло, и он машинально отвел рукой протянутую луковицу, представляя, какая тут будет вонь.

– Ешь! – Домбровский был неумолим. Не то что он был пьян и лез с советами. Нет, он был скорее трезвонастойчив. – Ты должен научиться жить с этими запахами. Иначе провал неминуем.

Власов кивнул:

– Это точно!

Власов был другом Домбровского, и тот доверял ему как себе. Истомину это не нравилось, но он был в Порт-Артуре человек новый, и приходилось с чем-то мириться и чем-то жертвовать. В данный момент тем, что в план было посвящено более двух человек. «Зато одеждой обзавелись», – рассудил он, забрал луковицу и впился в нее зубами, с хрустом откусывая кусок белоснежного лукового тела. Запах шибанул в нос и выбил слезы, промывая красные от недосыпания глаза.

– Ну как?

– Да ничего, нормально.

– Вот и ешь на здоровье.

В дверь постучали.

– Разрешите!

– Давай входи, – начальник тюрьмы повернулся на голос.

Солдат занес одежду.

– Куда положить, ваш благородие?

Власов сморщился, думая, куда положить тряпки. На пол – можно штабс-капитана обидеть. На диван – диван жалко. Домбровский и Истомин смотрели на Власова. Начальник тюрьмы вздохнул и махнул рукой:

– Валяй на диван. – А про себя подумал: «Потом спиртом протру».

Пятый день Истомин вместе с бригадой отставных солдат и матросов, не пожелавших ехать на родину, исправно ходил в порт грузить уголь. За пять дней он мысленно пропустил через свое сознание несколько сотен японцев, по тем или иным причинам посетивших порт.

Подцепив лопатой смерзший антрацит, Истомин чуть повел плечом и с грохотом ссыпал содержимое совка на носилки, возле которых понуро стояли два китайца. Рядом с ним работал моложавый буддийский монах лет тридцати пяти. Несмотря на то что монахам запрещалось работать, они нередко, отправляясь в паломничество, посещали торговые рынки, где нанимались на работу.

Монах появился три дня назад. Пришел пешком со стороны Цзиньчжоу, где, по его словам, третий год был послушником в местном монастыре. Желтый стеганый халат, бритая непокрытая голова и холщовые штаны, заправленные в вязаные гетры. На ногах деревянные сандалии. Монах да монах: работящий и молчаливый, без друзей и родственников, которые, словно назойливые насекомые, чуть ли не каждый день навещают остальных китайцев.

Истомин не был бы Истоминым, если бы не послал Домбровского в Цзиньчжоу навести справки и разузнать про монаха по имени Чжо Ван.

Лежа возле раскаленной буржуйки, Николай не сводил взгляда с сутулой спины монаха, который монотонно тянул заунывную молитву, перебирая деревянные четки. Монах был в прострации и совсем не обращал внимания на толчею в бараке и тем более на Истомина.

В бараке не было нар, и все спали на полу: русские, китайцы, корейцы и даже филиппинцы. Кто на циновках, кто на соломе, но большинство – на голых досках, закутавшись в свое рванье. Барак был построен из маньчжурской лиственницы. Сколотили его на совесть, без дыр и щелей. Поэтому трех буржуек вполне хватало, чтобы протопить его. От сырой одежды, развешанной на веревках, парило, как в бане, и в бараке из-за этого висело облако тумана.

«Странный какой-то монах, – думал Истомин, наслаждаясь разливающимся по телу теплом. – В городе третий день, никого не знает, роста выше среднего, говорит хорошо, но с северным диалектом. Может, взять его – и в управу? И конец комедии».

На улице послышался топот лошадей. Кто-то дернул узду – и лошадь захрапела, вставая на дыбы. Еще топот и еще. Всадников было трое.

– Да здесь он, ваш благородие. Я его вечером видел, – голос был незнакомый.

Как правило, если незнакомцы кого-то ищут, это не предвещает ничего хорошего.

Николай встал на колени и полез через тела, стараясь забраться подальше от входа. Залез в самый дальний и темный угол и сел так, чтобы одновременно видеть и монаха, и дверь. Руку положил на рукоятку «нагана», с которым никогда не расставался.

Дверь подмерзла и не открылась с первого раза. С той стороны по ней ударили ногой и дернули со всей дури, петли скрипнули – и дверь открылась, впуская клубы морозного воздуха. На пороге стоял Домбровский. В казачьей бурке, папахе и шинели.

– Истомин! – рявкнул он басом, пугая и так пуганых китайцев. – Ты где?

На улице и в бараке было темно, так что приходилось пользоваться только слуховым и голосовым методами общения.

Истомин ждал чего угодно: облавы, перестрелки, погони и даже собственной геройской смерти, но чтобы вот так взять и завалить его во время операции – этого он от Домбровского никак не ожидал. Николай притих, надеясь, что Домбровский перепил и, побуянив немного, просто исчезнет отсюда.

– Вылазь, сукин сын. Мы просрали его.

Истомин молчал.

– Иокко сейчас у Нариами, и пришел он пешком из Даляня, а не приехал на пароходе, как мы с тобой думали.

Истомин плюнул с досады на пол. Иокко в городе, и они на самом деле его просрали. А как же монах? Да пошел он… Истомин оперся рукой на сидящего рядом китайца и встал.

– Не ори, иду, – пошел не спеша, стараясь не наступить на людей.

Да он и не наступил бы. Они шарахались от него, поджимая ноги и отползая в сторону. Весь барак смотрел на Истомина с ужасом. Все знали, кто такой Домбровский, но никто не знал, кто такой Истомин, и им было страшно. Только один человек не обращал на все это никакого внимания: он спокойно читал свою молитву, перебирая деревянные четки.

В порту пробили восемь склянок. Один за другим засветились прожектора стоящих на рейде крейсеров. Словно гирлянды, по заливу побежала цепочка стояночных огней, подсвечивая падающие хлопья снега. Ревнуя, что не она, а какие-то там прожектора освещают Порт – Артур, из-за туч вывернулась луна, заливая заснувший город своим светом. Сопки, притихший город, батареи на высотах и серебристые кораблики, покачивающиеся на тихой волне, оказались залитые мистической синевой.

Где-то залаяла собака и захрустел снег. Луна выхватила замотанные вокруг шеи башлыки, надвинутые на глаза папахи и вороненый блеск «наганов». Домбровский чертыхнулся, и четверка шагнула в темноту, прижимаясь к домам. И если бы не сосредоточенные лица и руки, аккуратно придерживающие шашки, можно было бы подумать, что в ресторации выпита вся водка и господа офицеры следуют к себе для продолжения банкета.