Константин Кропоткин - Сожители. Опыт кокетливого детектива Страница 38

– И что? – помолчав для приличия, поторопил его я.

– Так, у меня же дома всегда кошки были, а собак не было. Я мечтал о собаке, но куда в нашу двушку с собакой? Сестра еще с мужем, а тут еще собака. Короче, я выпустил щенка. Не поставил на пол, а выронил просто, как кошку. Щенок упал и визжать начал. Все переполошились. Вызвали ветеринара. Дорогой же щенок, породистый. А я ушел. Взял и ушел просто.

– А что со щенком?

– Не знаю, мы никогда про это не говорили. Она не рассказывала, и я не спрашивал. Видишь? – он посмотрел на меня.

– Что?

– Пора забыть уже, а я до сих помню. Струсил же.

– Ты же не ветеринар. Со всяким бывает. Ну, уронил.

– А я взял и сбежал. Сделал вид, что все окей….

…а потом вы расстались, подумал я, были у вас и другие недоговоренности, куда более важные; и не удивлюсь я, если сейчас она ненавидит своего бывшего однокурсника Кирилла, который… ну, сволочь, ну, подлец…, ну, извращенец….

– Ты прав, – сказал Кирыч, – Не для других же делаем, для себя. Чтобы спать спокойно. Короче, поступай, как знаешь. Я за тебя, – он взялся за свой чай.

– Только на Остоженку я тебя не возьму, – категорично заявил я, – Это моя собака. Мой щенок.

Неполное превращение

– …«Гардин» – его фамилия «Гардин», – втолковывал я Манечке, выпав с ней в липкую жару.

Мы выбрались из метро и шли прочь от Садового кольца.

– Ага, – она оглядывалась по сторонам, – Сто лет здесь не была. Надо же, будто совсем другая улица.

– Попроси Ашота – будет твоей. Пусть купит вам князь квартирку-пентхаус, – над нашими головами величаво, в медлительных волнах вечерней духоты колыхалась огромная голубая вывеска, сулившая квартиры – одну другой краше.

Ну, и дороже тоже. На днях западные статистики объявили, что эта улица – самая дорогая на планете.

– Ага, – сказала Манечка, – А лучше сразу дом. Ты в спортзал ходишь еще?

– Хожу.

– Возьми меня.

– Решила стать красивой?

Она не ответила – и правильно. Умница-девочка, подумал я, мне твои проблемы не нужны, у меня и своих навалом; зачем мне знать, что комплексуешь ты перед своим красавцем; досталась тебе редкая жар-птица – и красив он, и умен, и богат; и не знаешь, что теперь делать с эдакой роскошью, думаешь, что не заслужила, что уродина – не понимаешь, дура, что сама ты – редкой породы человек, свободна, чиста, по хорошему чиста, не зашорена; в мире так много всего зажатого, неправильно-неестественно-неверно закрученного, что увидишь, вот, свободную, как ветер, толстуху и на руках носить готов.

Потому что живая.

– Я не знаю точно, почему мы идем, – начал я, – Но по идее и ежу понятно, что нас пошлют к чертями собачьим, – договорил я.

– А я не еж, мне непонятно, – сказала Манечка, и дальше бодро маршируя по улице, которая хоть и считалась самой дорогой на планете, но по количеству буераков могла бы тоже претендовать на чемпионство. Получается, измеряли западные статистики не цену, а глупость – то есть неразумность вложений.

– Какая жара. Просто умираю, – она оттянула от груди свой черный льняной сарафан, темные кудряшки ее прилипли к белому лбу.

Сегодня утра прошел дождь, в обед наступила жара, а к вечеру духота образовалась; я тоже взмок.

Хотя это, может, и от волнения было.

Мы шли к любовнику человека, подозреваемого в убийстве, и собирались упросить любовника предоставить человеку алиби.

– Как к церкви-то пройти, – на нас налетела молодая женщина в кружевах, – Куда идти-то?

Молодая-то, молодая, но жизнь ее уже порядком прокоптила – волосы у нее были желтые, а зубы коричневые.

– Не знаю, – сказал я.

– А вы куда идете? – не отставала она (а кружева у нее были бежевые, как прокуренные, а юбочка была кружевам в тон, а босоножки – на высоченных каблуках – с красными каменьями на ремнях возле грязных пальцев).

– Вам что надо, женщина? – спросила Манечка, повысив голос до режущего слух визга.

– Мне в церковь, – сказала та. Глаза распахнула еще шире. Синие – я специально посмотрел. С поволокой. Глаза речной синевы были словно пленкой покрыты, как пачка творога в супермаркете.

– Вы не туда, женщина, идете, – сообщила Манечка этим своим противным голосом, – Вам через дорогу надо и в переулок, – она махнула в нужном направлении, – Вон, туда, женщина. Идите.

– Там не пускают. Закрыто все. Икону привезли. Чудотворную, – она не произнесла даже, а просвистела – столько пыла и жара скопилось в странно дергающемся, кружевном теле. Странные пошли нынче божьи невесты.

– Вам все равно не туда, – сбавила Манечка тон, – дорогу перейдите, дальше во второй проулок, там будет ограда. С другой стороны обойдите, женщина. В ограде дверца, постучите, скажите, что от Егорыча.

– Господь хранит тебя! – она с воем помахала рукой, прошивая воздух двумя большими стежками крест-накрест – и кинулась на дорогу.

Взвыли шины машин, но господь спас божью дщерь – и понеслась она на своих каблучищах по противоположной стороне улицы, и сиганула в указанный Манечкой переулок.

– А кто такой Егорыч? – спросил я. Мы пошли дальше.

– Понятия не имею.

– Слушай, нехорошо над блаженными издеваться.

– Если человек хочет чуда, то непременно его получит.

– А если не получит, значит, не хочет?

– Не этот?

Я сверился с листком – маршрут я специально на компьютере распечатал.

– Вроде, он.

Дом был большой, раздутый, с полукруглыми ярусами балконов и витыми решетками. Новодел, но с явными поклонами началу прошлого века – понятно было, что эти новенькие цветочные орнаменты на штукатурке произросли из прекрасного русского модерна. Убогие правнуки красавца прадеда.

Напоминал мне дом-куча и какое-то другое соооружение, только я вспомнить не мог, какое.

– Да, он, – уже тверже сказал я.

Судя по адресу, который прохрипел мне в трубку Аркаша, здесь и жил тот товарищ, с которым он, гаденыш, наставлял рога покойному Андрюше. Сейчас Аркаша расплачивается за дурость предварительным заключением – могут ему и срок впаять. Хотя…, – меня почему-то испугала эта мысль – обитатель вспученного дома, может, спас проституту жизнь. Ведь трупа могло быть и два. Вот ворвались же чужие люди к Андрюшке и будь там и Аркаша, то и он мог бы уйти вслед за портняжкой – и кружились бы они сейчас сообща в сладко-пряном гейском раю.

Я, кстати, считаю, что гейский рай должен существовать: бедным мужеложцам столько при жизни терпеть приходится, что уже по закону соообщающихся сосудов должно бы воспоследовать им за страдания вознаграждение. И живет сейчас Андрюшка где-то в другом мире – там исполняются все его неисполненные желания, одно за другим.

Как бы мне заставить себя поверить в эту чушь? Где чудо?

– Как, говоришь, фамилия гражданина? – спросила Манечка, рассматривая инициалы на табличке из золотистого металла на стене возле входной двери, – Шторин?

– Гардин.

– Значит на букву «гэ», – перебрав пальчиками кнопки на табличке, она нажала самую верхнюю, – Он тут один всего, голубчик. Другие, то «жэ», то «пэ». «Йот» даже есть.

– Кто? – произнес из невидимого динамика мужской голос.

– Ну, говори, – прошипела Манечка, подтолкивая меня.

– Мы от вашего знакомого, – произнес я севшим голосом.

– Кто это?

– Он был у вас неделю назад. Ночевал, – я поднатужился, подыскивая аргумент повесомей, – 178, 72, 17 и 5! – выпалил я, вспомнив, как аттестовал любовника покойник Андрюшка.

Манечка вытаращилась.

– К камере подойдите, – потребовал голос.

Мы повертелись, но ничего, напоминающего камеру, не увидели.

Дверь загудела, сигнализируя, что замок открыт.

– Последний этаж, – скрипнув, голос отключился.

– Суровый дядя, – сказала Манечка.

Мы прошли через полутемный вестибюль, сели в лифт, обшитый деревом и отделанный желтым металлом.

– Швейцара в ливрее не хватает, – сказал я, когда лифт тронулся.

– И пальмы в нечеловеческий рост, – добавила Манечка, – Только почему-то зеркала нигде нет. Негде девушке губки накрасить.

– Ты замуж выходить пришла? – я издал нервный смешок.

– Я буду производить впечатление.

Двери лифта разошлись, а на пушистом ковре лестничной площадки нас уже ждали.

На Манечку мужчина даже не посмотрел, хотя вышла толстуха первой и, задрав свою клокастую черную голову, изобразила самую лучезарную из своих улыбок.

Цепкие светлые глаза этого худощавого мужчины в серо-голубом уставились на меня. Взгляд его был неподвижен, как у машины – что хотел он вычитать из моего внешнего вида? Что можно понять по рубашке в клеточку с закатанными рукавами, по синим джинсам, по шлепанцам и сумке с серым войлочным верхом?

– Это вы? – узнав, не сумел сдержать я изумленного вздоха.

– Тесен мир, – ловко подхватила Манечка.