Максим Кантор - Хроника стрижки овец Страница 39

Иное дело на Западе.

Здесь у людей лица тревожные и они ждут беды. Я сужу по симпозиуму в Оксфорде, на котором собрались одни из самых информированных – и безусловно известных – западных общественных деятелей и мыслителей. Экономисты (вчера было четыре детальных доклада) не видят выхода из финансового кризиса. Политические философы признали, что демократия утратила свои преимущества перед иными формами общественного договора. Социологи признали, что сегодня мы вынуждены вернуться к понятию «класс» – иными в иных терминах общество не объяснить. Теологи и философы произнесли пугающую вещь: они считают, что модель фашизма, фашистское мировоззрение сегодня наиболее актуально.

Люди эти не паникеры, они просто а) ответственные, b) информированные, с) думающие. Трудно было им не заметить, что демократическая модель уже давно перестала работать. Ей по привычке пользуются, слово произносят, но слово это давно стало мантрой, совсем не политической доктриной. Уже всем понятно, что это заклинание – и, к сожалению, данное заклинание не выгодно более никому, в том числе и Америке. Многие подозревают, что Америка использует магическое слово «демократия» как оправдание для оккупации богатых нефтью земель. И отчасти это так и есть. Но в гораздо большей степени страна сделалась заложницей этой идеологии, как некогда это случилось с Россией и коммунистической риторикой. И этот тупик либеральной идеологии (тупик ничем не плох, можно и в тупике быть счастливым, если не знать завтрашних карт) признали все.

Россию, в частности, приводили как пример общества, которое (увы – или не увы) демонстрирует, что так называемая «западная» форма демократии внедряется поверх воли народа, а нечуткий к новациям народ объявлен не вполне разумным участником исторического процесса. То же самое происходит во многих странах. И если массы не желают той формы правления, каковую им навязывают, то назвать идеологию «демократией» невозможно – никак не получается. Требуется расширить представления о демократии – если мы хотим сохранить нашу привычную риторику целеполагания; однако, расширяя представления о демократии вплоть до насилия над массами ради их же блага, мы с неизбежностью должны будем признать, что тоталитарные режимы тоже демократические. Это приводит нас к утверждению, что дихотомия демократия-тоталитаризм не есть релевантный инструмент анализа истории.

Разговоры эти происходят в ожидании войны, то, что пришел конец мирному времени всего западного мира в целом, не сомневается никто. Сказано было буквально следующее: «Закончилась эра, закончилась эпоха». Услышав это, очень трудно было не продолжить – и кто-то сказал: «Следовательно, все то, что мы считали борьбой за прогресс, вело нас к фашизму?» И в ответ прозвучало: «Безусловно». На экране постоянно возникали диаграммы – самые разные: сделали так, что параллельно беседам участники получали цифровое представление о мире: вот так падает производство, вот так будет выглядеть демографическая карта завтра, вот столько потерь в этой сфере экономики, вот такие прогнозы на цены, вот такие перспективы движения рынков, вот сведения – наиболее болезненные, хотя и прочие не веселят – об экологии.

Про демографическую катастрофу России слышали все – но сухие цифры потрясают воображение: население Белоруссии, Украины, России сокращается с астрономической прогрессией, счет потерь на миллионы, превышает любой геноцид. Количество беспризорных детей в семь раз больше, чем во времена Гражданской войны. Впрочем, тогда проблемой беспризорников занимался Дзержинский, а он, как известно, был кровавый палач. Сегодня такого палача не нашлось – и беспризорных детей на порядок больше.

Графики сменялись на экране фотографиями рассерженных толп – в Европе, в Азии, в Африке и в Москве тоже.

Надо сказать, что вчерашняя толпа на бульварах выгодно контрастировала с общим настроением, явленным на стогнах прочих стран мира. Толпа у нас радостная, люди веселые, в общем, надо отметить, что неким волшебным стечением обстоятельств Россия пока что не втянута в войну. Впрочем, будет втянута. Еще несколько шагов в направлении «западной демократии» – и мы туда войдем, но пока что балансируем на грани, и можно смеяться. А дети на окраинах и большая смертность – ну что тут поделать! Ну, согласитесь, не можем же мы вечно тревожиться за население Череповца и Пензы. Есть задачи поважнее.

«Не могу молчать!» – вот что сейчас актуально, классический призыв. Вот эти слова из уст русского творца – именно то, чего ожидает мир.

По бульварам идет прекрасная демонстрация свободных от страхов, забот и ответственности людей. Радостные лица, улыбки во весь рот. Веселая толпа катится по бульварам. Народ, смеясь, прощается со своим прошлым, с угнетением, со страхами, с тоталитарным режимом. Впереди – лидеры, румяные, толстые, довольные.

Усталый серый оксфордский профессор спрашивает: «Это дети?»

Новое слово

Антонио Негри – философ; он говорит, что учился у Спинозы и Маркса. Впрочем, непосредственное окружение было не всегда академическим. Как это случалось с итальянскими левыми интеллектуалами – с Грамши, с Кампанелла или с героем романа «Овод», – Негри много лет провел в тюрьме. У Негри навсегда бледное лицо, при том, что он живет в Венеции, где много солнца, – просто он долгие годы жил без дневного света. Когда шутит, улыбается сухими тонкими губами; это не сочная итальянская улыбка – а трещина на лице. Мы много раз сидели за рюмкой вина – так вот он пьет вино, не смакуя вкус, а утоляя жажду; ему все равно, какое вино – лишь бы мокрое.

После того как он вышел из тюрьмы, Тони опубликовал две важные книги «Империя» и «Множество» – он описал общество, и стал в этом обществе моден. Не то чтобы его читали, сейчас вообще мало читают, но сослаться на него очень даже недурно. Во всяком случае, многие модные люди поставили мне в плюс дружбу с Тони.

Я позвал его принять участие в конференции, которую проводил в Оксфорде, – тема: кризис цивилизации.

Тони Негри сообщил, что ему есть что сказать, имеется пара соображений.

И оксфордская профессура была довольна – Негри прежде считался опасным, а сейчас уже не считается, он просто модный мыслитель левого толка, вроде Жижека, который пишет вступительные статьи для разнообразных биенналле и разрезает ленточки на банкетах. То есть в восприятии профессоров Тони был именно таким: немного странным, с интригующей биографией, но очень популярным. И вообще в Оксфорд принято приглашать одиозных персонажей, они собирают аудиторию; говорят, даже авантюрист Березовский приезжал как-то. Разумеется, на философский диспут авантюриста из России не позовут – но тут философ, популярный. Такие порой говорят свежее слово в науке.

И вот Тони Негри вышел на трибуну, тощий и бледный, в потертом пиджачке. В Оксфорде, надо сказать, так и надо одеваться – принято, чтобы пиджак был потертый, а брюки мятые, рассеянные профессора могут себе позволить. Так что Тони соответствовал принятому стилю. И на него смотрели благосклонно; он и говорил хорошо, академически фундированно. Английский не ахти – так что с итальянца спрашивать.

Сначала Тони говорил о том, каковы, на его взгляд, причины кризиса – они не только экономические, не только финансовые, но шире – идеологические, культурные, цивилизационные. Он принялся описывать ситуацию, говорил о неизбежной войне, затем перешел к критике капиталистической идеи как таковой.

Его прервали вопросом: мы, мол, это прежде слышали, но есть ли конкретные рецепты, как сегодня выходить из кризиса?

Тони поправил очки, сказал:

– Да, разумеется. Важно, чтобы капитализм не привел к новой войне. Рецепты простые. Восстание, экспроприация фабрик и заводов. Возвращение ресурсов в собственность народа.

Профессора, конечно, люди воспитанные, это вам не щелкоперы из московских журналов. Тут никакого подхихикивания не бывает, языком не щелкают, пальцы у виска не крутят. И, в отличие от щелкоперов, ученые знают про революции не только то, что это кровавое злодейство и нарушение благостного хода цивилизации. Однако наступила неловкая пауза. Тони спокойно, не меняя интонации, договорил про экспроприацию недр, сел на место.

Английские ученые сделали вид, что ничего не произошло. Воспитанный человек, как известно, никогда не заметит, что его сосед пролил соус. Как ни в чем не бывало, продолжали они диспут – обсуждались острейшие вопросы, но, разумеется, до крайностей не доходило: мера должна быть.

И только в самом конце беседы один профессор спросил:

– Кто мне скажет, в каком мы сегодня году – в тридцать третьем или в тридцать девятом?

На смерть проекта

Сталинский режим, погубивший много людей и убивший цвет интеллигенции, – никто из деятелей искусства не критиковал.

За исключением «Бани», «Клопа» и рассказов Зощенко – критики общества не существовало вообще. Начнешь вспоминать, и вспомнить нечего. И странно: как же так, искусство убивали, людей сажали – а гуманисты молчали. Я уж не говорю про сострадание народу. Но вот, допустим, расстреляли Гумилева – а «на смерть поэта» никто не написал стихов. Или, скажем, расстреляли Тухачевского, выслали Троцкого, а никто не отреагировал – хотя еще вчера интеллектуалы вились подле этих лидеров. Бабель погиб, Мейерхольд, Михоэлс, Кольцов, и вообще много арестов – и ничего.