Феликс Кандель - Против неба на земле Страница 39

– Тоже хочу, – сказал Шпильман. – Чтобы для меня.

Обычно он спит всю ночь и спит замечательно: голова еще опускается на подушку, а Шпильман уже досматривает первые сны. Но в этот раз ему не спалось – от обиды и всеобщей неблагодарности, ибо не мурлыкалось возле него, не урчалось, и к рассвету замучила Шпильмана тягостная бессонница.

Пошел к Томеру:

– У тебя лягу.

И что же? Томер спал всю ночь под мурлыканье бабочки, а он – в той же комнате – ничего не слышал и опять не заснул до утра.

– Кому ты вообще нужна? – решил Шпильман. – Сам стану. Сам себе.

Мурлыкал. Курлыкал. Ворковал. Изрекал яростное «Гыр-гыр-гыр…» – до горлового басовитого клокотания, переходящего в пробулькивания. Утром вошли к нему и увидели: бледный, невыспавшийся Шпильман крякает, хрюкает, стучит головой по подушке, словно дятел по дереву.

– Домурлыкался, – определил врач и прописал лекарство, которое не всякому помогает.

И тогда Шпильман взмолился:

– Объясните же, наконец!..

Бабочка призналась впромурлык:

– Мы прилетаем не к каждому. Только к тому, кто верит, что бабочка способна на невозможное. Томер верит, и я к нему прилетаю. А прилетев, намурлыкиваю сны.

Так закончилась эта история – в квартире, где все мурлычат. Молчит лишь Пуч-Пуч, одинокий хомяк в клетке: ему тоже хочется, и очень хочется, но пока что некому.

– И мне некому, – говорит Шпильман. – Совсем некому. Разве что ежу.

Головой на его плече:

– Помурлыкай мне, Шпильман…

10

…вот признания улитки, пребывающей в томлении, которая приоткрывает створки и тут же захлопывает, пораженная собственной безрассудностью, чтобы вновь приоткрыться в неурочный час, ибо не в силах сдержать сокровенное, рвущееся на волю – более не в силах…

Начинает медленно, из глубин, в слепоте нащупывая дорогу:

– У ребенка свои тайны. Маленькие, но не менее важные. И нужные ему. Свои недоступные глубины. Чтобы затаиться и вслушаться в неспешные произрастания. В тайниках тела. Особенно у девочек…

Подобран ключик. Отворяется первая створка. Наступает редкостный миг – человек выходит наружу:

– За мной не признавали права на тайны. Права на откровения. «Глупости, – говорили взрослые. – У ребенка всё должно быть просто». А я уходила в свои секреты. Огорчалась своими огорчениями, затихала на пути к радостям. «Что ты улыбаешься? – одергивали за столом. – Сиди и ешь. Невпопад смеются одни дурочки». Так они поступали раз за разом, будто злились, когда улыбалась, и я перестала…

– Улыбнись, – просит Шпильман, и губы раскрываются несмело, как высвечивается изнутри нежарким пламенем.

– Мне говорили: «Сиди спокойно. Ешь аккуратно. Не посади пятно. Твои платья еще понадобятся детям бедной Цили». Я ненавидела соседку Цилю, ненавидела ее детей, которые бегали по улице и с удовольствием пачкали мои платья; терпеть не могла сестру-погодку, которую ставили в пример…

Хрупкий запах ее духов. Готовый к скорому исчезновению.

– Что-то я говорлива. Рядом с тобой.

– Говори, – просит Шпильман. – Только не молчи.

– Больше всех я любила дедушку. Дедушку Эли, который не перечил бабушке, строгой и неподступной. Она хвасталась подругам: «У моего Эли редкий талант. Идет на рынок, всё покупает задёшево. В два, в три раза». А он называл ей малую цену, дедушка-миротворец, которого я обожала… Бабушка была капризной и вечно к нему придиралась. Если не нравились фрукты или овощи, она требовала: «Вернись на рынок и поменяй». Дедушка с ней не спорил: шел, отдавал соседке, бедной Циле, покупал заново с того же прилавка – снова за полцены. «Это другое дело», – говорила бабушка…

И вдруг, с удивлением:

– Шпильман, ты умеешь слушать. Редкое свойство.

– Умею, – соглашается Шпильман. – Это я умею.

Вздыхает от удовольствия и продолжает:

– Дедушка Эли не любил жаловаться, только сказал однажды: «Если в доме все слабые и лишь один сильный, берегите сильного. Без него всё рухнет». Мудрый дедушка Эли, которого все нагружали и никто не берег… Когда он слёг и не вставал больше с постели, я растирала ему спину перед сном, а он ворковал от наслаждения и выдавал монетку за работу. Я их копила, его монетки, а потом покупала мороженое, и мы съедали его вдвоем – на старости лет он полюбил вафельные стаканчики с орехами. «Я сладкоежка, – говорил печально. – Сладкоежка и лежебока…» Меня понимал только дедушка, которого я обожала. Дедушка Эли. Он говорил: «Не держи печаль за пазухой. Вытряхни ее». Когда его похоронили, мне опротивело детство, надоело быть ребенком, которого одергивали; затеряться хотелось, поскорее затеряться среди взрослых…

Затихает, выныривая из прошлого, взглядывает строго и доверчиво. Пробило засыпанный источник, пролилась весомая капля – теперь нажурчит само.

– Мы жили с сестрой в одной комнате, и были у нас вечные ссоры, несогласия до конца спора. Она доводила меня до слез, и бабочки не мурлыкали на моей подушке. Помню это, потому что болело. Больное запоминается… Я пела, танцевала, всё делала лучше сестры. «Что ты кривляешься? Что из себя строишь? – говорила она, когда иссякали иные доказательства ее превосходства. – Ты сутулая. Ты уродина…»

– Ты прелесть! – говорит Шпильман.

Рукой касается его руки. Трещинка в голосе – не залечить:

– Она перехватывала мои сны, лучшие мои сновидения. Утром проснешься – выговориться некому, одной лишь сестре, а ей снилось то же самое, с гадкими подробностями… «Видела во сне кузнечика, который задумал перепрыгнуть через океан». – «И я видела, – перебивала сестра. – Но это был не океан, а огромная лужа – не углядеть тот берег». – «Да, – соглашалась, – лужа. Чтобы потренироваться. Перед прыжком через океан». А она: «Прыгнул твой кузнечик и попал в рот к рыбе». Я плакала от жалости, и сестра утешала: «Не к рыбе, не к рыбе! Рыбы не живут в лужах. Кузнечика сожрала лягушка…»

Вздрагивает всем телом, беспомощно опускает плечи: проглядывает отчаяние ребенка, которого некому утешить.

– Очень хотелось ее обидеть, похитительницу моих снов. Этого и сейчас хочется. Намеренно. От души. Насладившись и утешившись… Хоть и советую пациентам: «Обидеться на другого – не хитрость. Труднее обидеться на самого себя».

Смотрит пристально, глазами в глаза. Говорит:

– Если надумаешь причинить мне боль, спроси сначала, что надо сделать, и я научу.

– Я тебя не обижу. Никогда.

Надувает губы, словно произносит с облегчением неслышное «уфф…»:

– В классе я была самой маленькой. Всем исполнилось уже пятнадцать, а мне – десять на вид. Всем шестнадцать, а мне одиннадцать. Всем семнадцать – мне двенадцать с половиной. Тонконогая. С плоской грудкой. С мальчиковой фигуркой. Только волосы медового окраса выделяли среди прочих. Ничего, говорила. Своего дождусь.

Долгое молчание.

– Дождалась…

11

Не говорят того, что не принимается. Тому, кто не принимает. Легче довериться человеку, у которого печаль в глазах, и она продолжает:

– Однажды мы были на море, и к ночи я ушла по пляжу, крохотная еще, года три, не больше. Темнота, шорохи по сторонам, ноги вязли в песке – боялась даже заплакать, чтобы не напали страхи, и вдруг появился кто-то, огромный, могучий, взял на руки, понес к свету, к маме. Всё детство опасалась потеряться, словно крохотный ребенок; смолоду искала защитника, чтобы отыскал, взял на руки, отогнал детские страхи…

Трется головой о его плечо:

– Отыщи меня, Шпильман…

Он отворачивается. Сглатывает комок. Та, без которой не было жизни, держала его за руку в оставшиеся свои минуты, как цеплялась за последнюю возможность, и мольбой без голоса, мольбой во взоре: «Не упусти меня, Шпильман…» Не уложить душу в ладони, не умолить Небеса…

– Он был большой, сильный, громкоголосый – это меня покорило. С ним было шумно. Беззаботно поначалу. Жили, как на постоялом дворе. Дверь не закрывалась, стол не пустел: нескончаемые вокруг друзья, знакомые, соседи! Мы вечно были заняты. Мы спешили к другим или другие спешили к нам. Домой возвращались поздно с ощущением сытости, попусту потраченного времени; вокруг недоставало значительных событий, редких хотя бы случайностей – их и теперь недостает, а назавтра ожидал день рождения, свадьба, гулянка – выпить-закусить, на послезавтра назначена нам старость… Вдруг он сказал: «Жил с ощущением, будто все мне должны. Оказалось, я должен. А платить нечем». Нечем ему платить…

Повторяет без улыбки:

– Ложилась в постель к тому, кого выдумала, а проснулась с тем, который лежит рядом… Хотелось сбежать без оглядки, очень хотелось, но родился сын, восторг, откровение, перекрывшее все огорчения на свете. Он не давал заснуть по ночам, но разве для того рожала, чтобы спокойно спать? Вы́носить человека – это женское творчество, песня моя, поэма, симфония, моя, только моя, но он стал подрастать, отдаляться, и остается глядеть с расстояния, как сын уходит, чтобы затеряться среди мужчин… Появилась у него подруга, и вот она садится в машину рядом с ним, на мое место садится, а я теперь на заднем сиденьи, это я-то – сзади, которая родила его, выходила, выкормила, заработала на эту машину…