Михаил Липскеров - Город на воде, хлебе и облаках Страница 4

Так вот, вызывающий маклер (назвать его «реб» у меня язык не поворачивается, ибо какой уважающий себя реб станет скрывать свой пенис от еврейских женщин и обнажать его в Варшаве или Вюрцбурге, не говоря уж о Санкт-Петербурге, для непотребных девок в метафорическом смысле этого слова, а в прямом – очень даже и очень, потому что что эти непотребные девки в метафорическом смысле этого слова, а в прямом – очень даже и очень понимают в мужской красоте) вошел в синагогу и сказал:

– Господа, Осел под окнами моего дома орет как охрипший Фаринелли, мешая спать. И не только. Два дня назад он своим криком сорвал тайную сделку по поставке вооружения пятого поколения Франции, в результате чего французы проиграли битву при Ватерлоо. Ну, сослались на насморк Наполеона, но этому мало кто поверил. А вчера он орал так, что не позволил мне дать ссуду Басанио, из-за чего в пиесе английского актера Шекспира «Венецианский купец» все пошло не так и мне пришлось носить имя Гутен вместо данного мне при рождении имени Шейлок. А незадолго до первой звезды накануне Шаббата Осел заорал так, что звезда от испуга вздрогнула, выкатилась на одну квинтиллионную часть миллисекунды позднее, и теперь (тут бывший Шейлок, а ныне маклер Гутен бен Морген зачем-то взглянул на часы, об истории которых я расскажу позднее) через почти 326 лет, а точнее – полторы-две тысячи лет назад, а если уж быть точным до конца, понятия не имею, наступит последний день Помпеи. Вот…

И Гутен бен Морген устало сел на скамью, обмахиваясь красным в белый горошек платочком.

– И чего вы от нас хотите, Гутен Моргенович? – вежливо спросил реб Шмуэль.

– Я хочу, чтобы вы что-то придумали, чтобы убрать осла с площади Обрезания. Ибо в Европе наступит финансовый кризис, рухнет вся мировая драматургия, а в Гражданской войне в России победят белые. Вот к чему может привести крик Осла на площади Обрезания в Городе.

– Не так быстро, Гутен Моргенович, не так быстро. Мы сейчас как раз размышляем, можно ли в Шаббат думать, как побрить Шломо Грамотного.

– А зачем брить Шломо Грамотного? – не понял Гутен Моргенович.

– А вы считаете, что на площади Обрезания должен торчать молодой небритый еврей, как будто в Городе не хватает молодых небритых арабов из арабского квартала?

– Нет, я так не считаю, – ответил Гутен Моргенович, потому что именно так он и не считал.

– Так вот, если вас, конечно, не затруднит, – язвительно спросил реб Гурвиц, – как нам решить вопрос о бритье Шломо Грамотного как о первом этапе ненасильственного изъятия Осла с площади Обрезания, не выяснив соответствия мыслительного этапа этого процесса Закону, касающегося Шаббата?.. – И реб Гурвиц многозначительно замолчал. Евреям, как, впрочем, и другим нациям, в области образования свойственно многозначительно молчать. Хотя говорят они тоже достаточно многозначительно, но значимости в их говорении намного меньше, чем в молчании.

И тут маклера Гутен Моргеновича пробил сарказм. Он саркастически окинул евреев саркастическим взглядом с переливающимся через края сарказмом (по-моему, эта фраза мне удалась как наиболее точно передающая суть взгляда Гутен Моргеновича) и спросил:

– А скажите мне, пожалуйста, я никого не хочу обидеть: никому из сидящих в этой синагоге идиотов не приходило в голову пригласить кого-нибудь из гоев?

– Зачем?!?! – хором спросили не успевшие обидеться идиоты. (Хотя лично я мало встречал среди наших такое количество идиотов в одной синагоге.)

– А затем, идиоты, – уже не извиняясь, с удовольствием выплюнул последнее слово бывший Шейлок, – чтобы во время Шаббата он подумал за вас и решил вопрос о бритье Шломо Грамотного, освободив вас от этого непосильного труда.

И все вздохнули.

И образовалась пауза, чтобы рассказать об истории часов маклера Гутен Моргеновича де Сааведры.

История часов Гутен Моргеновича

А началась эта история, господа мои, разлюбезнейшие мои читатели, с того момента, когда Христофор Колумб вытер со лба, закаленного всеми морскими ветрами, пот и сказал фразу, которую не сыскать ни в одном аннале истории, если бы кто-нибудь соизволил покопаться в нем. Не запечатлена в рукописях мореплавателей, которые по тем временам не сильно умели грамоте. Так, карты кое-как читали, а вот написать что-либо путное самостоятельно не могли. Потому что на фиг им это было нужно, если вот тут под рукой сидит сведущий в письменном изложении своих и чужих мыслей маран, так, чтобы их, кроме него, мог понять еще кто-нибудь по имени Гутен Морген Изабель Франсиско Кастелан де Сааведра.

И произошло это утирание пота в 1504 году по Рождеству Христову, или, как втихаря считал Гутен Моргенович, в 5202 году от Сотворения мира, и это, на наш взгляд, цифра более точная, ибо в годе Рождества Христова путались даже апостолы, а с днем

Сотворения мира все проще. Вот 5202 года назад мира еще не было, а через, можно сказать, глазом моргнуть – и вот он, мир. Во всей своей красе.

И Адам и Ева голенькие, чего и вам желаю, коль на то будет ваше искреннее хотение. Вот и Гутен Моргенович де Сааведра считал так же, как и мы с вами. Поэтому, когда чувак на мачте заорал по-испански «Земля!», то Гутен Моргенович в задумчивости записал в судовом журнале слово, услышанное от другого мальца, делившего с Гутен Моргеновичем свободное время, не будем в целях конфиденции обнародовать имя этого мальца, которое по эмоциональной до боли в суставах, мышцах и чреслах насыщенности напоминало крик матроса. И открытая земля была записана как «Джамаааайка, Джамааааайка». Позднейшие исследователи, несколько понедоумевали, зачем называть остров два раза одним и тем же словом, которое к тому же без музыкального сопровождения слушать совершенно невозможно, и сократили его до приемлемого слова «Ямайка». Которая позже прославилась ямайским ромом, дредами и воплем «Раста Джа», переводить которое я не считаю для себя возможным, потому что на мой еврейский слух он звучит ничуть не лучше, чем «Аллах акбар» хором, сопровождаемый маханиями саблей. Ну, и потому что перевод его мне абсолютно неизвестен. И, открыв Ямайку, Колумб, нажравшийся Америкой под завязку шляпы, вернулся в Испанию, которая за время его отсутствия успела завоевать Неаполь и Сицилию с Сардинией. И на Ямайку положила с прибором. И Колумб, которого кинули с башлями за Ямайку, вынужден был отпустить верного своего марана Гутен Моргеновича де Сааведру на вольные хлеба, которых на те времена в Европе было не чтобы уж очень как. К тому же в Испании намечалась Реконкиста, и евреям, хоть и маранам, светиться там было уже ни к чему. Я понимаю, что в глазах нееврейского мира (а он есть!) светиться евреям, после того что они натворили (на вопрос «А что они натворили?» обычно следовал разящий, как клинок Д’Артаньяна, ответ «Ну как же!»), вообще не след. Мол, пусть себе сидят тихо, ну а когда надо, то тут уж ничего не поделаешь.

И Гутен Моргенович де Сааведра тихо-тихо убрался в германские земли, где в городе Нюрнберге нашел себе работенку у одного германца (так называли жителей германских земель) механического склада ума по имени Питер Хенлейн. А этот Питер Хенлейн страдал проблемами в области желудочно-кишечного тракта. Решить которые можно было только строгой диетой и регулярным приемом продуктов тамошней фармацевтической промышленности.

А вот с регулярным приемом дела обстояли не совсем славно. Потому что водяные часы работали с перебоями из-за перепадов воды в Рейне, солнечные – из-за перебоев в работе Солнца, а с песочными все время путались со счетом при переворачивании. И с желудочно-кишечным трактом дела… Ох-хо-хо… короче говоря, диарея стала недостижимой мечтой. И вот в сентябрьскую ночь 1510 года по Рождеству Христову (в 5208-м по-человечески) Гутен Моргенович де Сааведра услышал звонкий мальчишеский голос, выкрикивающий «Так! Так! Так!». У Гутена словно что-то ТИКНУЛО в голове.

Он прогнал мальчишку, помчался, как был, в ночной рубашке на хозяйскую половину, а точнее – в сортир, где проводил последнее время Питер Хенлейн, и прокричал: «Тик-так, тик-так, тик-так!» – и Питер Хенлейн, будучи человеком механистического склада ума, тут же, не отходя от дырки в насесте, изобрел механические карманные часы!

И таким образом, стал принимать продукты фармацевтики регулярно, в результате чего запор прекратился и Питер Хенлейн скончался счастливым человеком от бесконечной диареи. А перед смертью завещал часы их истинному изобретателю Гутен Моргеновичу де Сааведре. Маклеру нашего Города.

А какую фразу он сказал после утирания пота со лба, так и осталось неизвестным..

И в синагоге стали думать (не в качестве работы, нет, а в качестве развлечения) о склонностях разных народов к мыслительному процессу. О евреях разговор даже не заходил: во-первых, Шаббат, почему и не, а во-вторых, и так ясно. Так что (на всякий случай) стали не думать, а перебирать имеющихся в городе гоев, которые смогут решить проблему небритости Шломо Грамотного.