Инна Тронина - Цинковая свадьба Страница 4

Все верно, все правильно, Андрюшенька. Несмотря на совсем еще молодые годы, ты был влиятельным, с детства – умным и волевым. Перспективнейший бизнесмен, делец и «авторитет», ты вдруг сделался подростком-максималистом. Забыл, что у тебя есть жена, дети, родители. Ты повел себя как шпана-детдомовец, которому нечего терять, хотя знал, на что шел. Я упрекаю тебя и одновременно обожаю за этот поступок. Лично я не рискнула бы сделать это. Кстати, ты в те дни все время держался за лоб. Наверное, у тебя сильно болела голова, но ты, как всегда, скрывал свои страдания.

Помнишь эквадорский кофе «Голден мокка»? Он ассоциируется у меня только с тобой. Я вчера пила его здесь, в нагретом весенним солнцем салоне «Шевроле». Сидела на обтянутом мягкой кожей заднем диване и слушала радио, какой-то концерт. Ты прости, но я еще раз глотну водки. Не бойся, Андрей, я сумею прекратить, когда придет время. Помоги мне собраться с силами для того, чтобы продолжить жить. Я знаю – ты существуешь. Ты меня слышишь.

Так вот, вчера по улице прошли молчаливые люди. Они двигались колоннами и несли знамена, цветы, иконы, портреты погибших тогда, в октябре, одновременно с тобой. Я смотрела на них и плакала. Слезы падали в чашку с горячим кофе, на дорожную сумку с моим имуществом, которую я постоянно вожу с собой, как бомжиха.

Молодые, совсем живые лица; черные ленты в углах портретов. А еще страшнее было, когда мимо проплывали пустые, без лиц, прямоугольники с такими же лентами на углах. На кусках картона я читала фамилии, имена, количество прожитых лет. Двадцать один, восемнадцать, шестнадцать, четырнадцать… Мне казалось, что я схожу с ума, и на этот раз окончательно, бесповоротно. Но в этой скорбной веренице не было ваших с сыном фотографий, и я сочла сей факт величайшей в мире несправедливостью.

Самая младшая жертва той бойни – наш Артур, моложе него никого не было. Мне хотелось рыдать вместе с этими людьми, и я поехала следом за процессией к «Белому Дому». Там вышла из машины, прицепив на кожаную куртку ваши фотопортреты, и встала у бетонного забора. Слушала, как называют фамилии и имена, поют заунывные молитвы. За что они погибли? Я даже не пыталась вытирать слезы и чувствовала, как тяжесть спадает с сердца, выходит наружу вместе с обжигающей, но чистой и соленой влагой.

Многие родственники убитых так же страдали, почти ничего не говоря. К чему слова? Все ясно и так. Но были там и другие – завсегдатаи уличных сборищ. Те самые – непорочные, принципиальные, «в стоптанных сапогах и пыльных пальтишках». Не верю, что у них кто-то погиб тогда. Такие не подставляют грудь под пули, а, напротив, очень дорожат своей собачьей жизнью. Но зато после, когда бойня кончается, эта мразь выползает в людное место и начинает, крестясь, рыдать, колотиться лбом об асфальт. При этом краем глаза они посматривают по сторонам – а не подаст ли кто-нибудь из родственников погибших за надрывное причитание, не поблагодарит ли по-христиански?

Вчера они сразу же заметили меня. Незнакомые лица всегда привлекают их внимание, особенно если новенькая в кожанке, лосинах, высоких лакированных сапогах с кисточками и с черным бархатным бантом в волосах. Я не понравилась им с первого взгляда. Заплывшие, бесцветные глазки загорелись при виде моих золотых колец и серег с бриллиантами. Косметика, раскисшая от слез, но импортная, дорогая, лишила меня права скорбеть по погибшим, своим и чужим.

Такие старухи и тетки часто встречаются в церквях; гоняют всех, кто не покрылся платком, нечаянно сунул руку в карман или просто не склонил голову перед иконами. Так они отвращают от того, к чему пытаются вызвать любовь. «Услужливый дурак опаснее врага!» – это как раз о них, агрессивных, трусливых и недалеких. Тот, кто может хоть один раз в жизни согнуть шею, согнет ее тысячекратно. Но ты не сгибал…

Бабки и тетки со свечками в толстых отмороженных пальцах молились и кланялись демонстративно; ревели, перекосив рты. Работали на публику, оскорбляли каждого, кто отличался от них – был моложе, красивее, немного лучше одет. Потом я поняла, как правильно поступила, припарковав машину поодаль – иначе «Шевроле» мог пострадать. Я с ужасом смотрела на собравшихся и думала – неужели ты мог думать одинаково с ними, и чувствовать то же?! И вы вместе боролись за что-то общее? Как у тебя, пусть на мгновение, возникло единое с ними дело? Вот с этими – безумными, крикливыми, грязными… Они, должно быть, оттолкнули тех людей из нашего круга, которые хотели помочь осажденным в «Белом Доме». Ведь не раз и не два тебе звонили приятели, просто знакомые и по-человечески сочувствовали людям, страдающим без тепла и света. Но вставать на сторону «ограбленного народа», «простых русских женщин», которые вчера плевали на святом месте мне в лицо, не захотели.

Те, кто вопил, видели приколотые к моей куртке фотографии молодого мужчины и грудного ребенка. Но их взбесило то, что «полароидные» изображения были четкими, качественными, глянцевыми. И упитаны-то вы чересчур, и зубы-то у тебя слишком белые, и глаза блестящие; а на ребенке надет памперс с картинкой! Такого их детям и внукам никогда не видать!..

Андрей, зачем ты перешел на их сторону? Твой жест не был оценен. Быдло ненавидит благородных. Особенно если эти благородные не бьют их по морде, а жалеют и сочувствуют. Ты остался чужим для них, а для своих превратился в изменника. Тогда я не до конца понимала всю трагичность твоего шага. Окончательно осознала все вчера, у стены стадиона «Асмарал», когда шеренга оборванцев теснила меня в кусты, в канаву. Они потрясали кулаками и изрыгали проклятия – и мне, и тебе, и всем буржуям-кровососам, извергам и паразитам…

Особенно мне запомнилась одна бабка – седые космы из-под платка, на который сверху натянута вязаная шапка. В черной дырке впалого рта ведьмы я разглядела редкие металлические зубы. На желтоватом языке кипела обильная слюна.

– Воровка! Блядь! Чего здесь торчишь, радуешься, да?! Иди к своим – к ублюдкам, к бейтаровцам, которые наших, русских людей здесь убивали! Проваливай отсюда, не погань… – Солнце светило ей прямо в рот.

Толпа распалялась, сочувственно кивая старухе, Прижавшись спиной к исписанной громадными кривыми буквами стене стадиона, я растерянно смотрела на них, не понимая, чем вызвана эта звериная злоба. Собравшиеся галдели, пытаясь достать меня древками флагов и палками от плакатов.

Поборов растерянность и апатию, я сорвала с куртки твой портрет и высоко подняла его над головой. Куча пьяного народа притихла, потому что обличители не ждали от меня решительного выпада. Думали, что я испугаюсь их, убегу или начну просить пощады.

– Мой муж доставлял в Дом радиотелефоны, пейджеры! Он помогал прорывать информационную блокаду! Он… он продукты для них покупал, солярку… И еще много что переправлял через оцепление, из своего кармана платил за это… Он добра, мира хотел для вас, гады!

Я опять стала такой, как прежде. И двинулась прямо на толпу, которая шарахнулась назад, к поминальному кресту, засыпанному цветами.

– Не все богатые были за Ельцина! И очень многие бедные хлопали в ладоши при каждом танковом выстреле! Потому что купить вас – проще пареной репы! Дай сейчас каждому по сотне – и вы совсем другие слова орать станете! Вот, смотрите на моего мужа, пусть вам стыдно будет!

Я совала снимки в лица старухам, небритым дядькам, каким-то парням в камуфляже.

– Он не дал деньги на подавление восстания и погиб… Нашему ребенку не было и одиннадцати месяцев… Памперсу его позавидовали! Вот вы, суки старые, сколько лет землю топчете?.. А мой сынок ни шажка еще по ней не сделал! И не сделает уже никогда… А ваши-то ведь живы – дышат, бегают!.. Вы их обнять можете, поцеловать! Моему мужу ничего не нужно было. Он все имел, и погиб за вас… Думал, что люди вы!..

Я резко повернулась и со всех ног бросилась к «Шевроле», выскочила прямо из-под палки, нырнула в салон. Двигатель не успел остыть и завелся сразу. Я вырвалась на набережную, потом оказалась за городом. Как проскочила массу оживленных магистралей, не поняла сама.

Должно быть, в воскресенье транспорта становится меньше, и я сумела вывести автомобиль за Кольцевую без приключений, хотя уже не жалела ни себя, ни «тачку». Опомнилась только на шоссе, тщательно вытерла слезы, закурила, жадно вдыхая медовый дым сигареты. Левой рукой я убрала в «бардачок» ваши фотографии, вылезла из «Шевроле» и, заперев дверцы, вышла в весенний, еще не просохший лес. Но очень быстро вернулась обратно – поняла, что в своих лакированных сапожках на каблучках завязну в нерастаявшем снегу, в грязи и буреломе.

Усевшись за руль, я долго ревела, и никак не могла успокоиться. Воскресенье, апрель, весна. Синее небо, березки, ручейки в канавах, первая травка. По Можайскому шоссе потоком несутся автомобили, автобусы, мотоциклы, Все, как прежде, только тебя нет. И некому рассказать о том, что произошло на Пресне. Неужели эта свора действительно стояла за закон, за Конституцию? А потом я все поняла, когда всласть выплакалась, насухо вытерла лицо и включила зажигание, чтобы до темноты вернуться в Москву…