Надежда Нелидова - Легкая палата Страница 4

Играючи, легко – как всё что он делал – поступил в Москву, в престижный институт. А там таких провинциальных пылких пороховых мальчиков-максималистов по общагам ловят на живца штатные вербовщики. Чтоб на ранней стадии выявлять, на корню вырезать самых сильных, смелых, чтобы не осталось даже намёка на ростки в дряблом теле страны.

Схема отработана. Тайные сборы, запретная литература, клятвы, жаркие споры до утра, доверительные шёпоты про гибнущую Россию. Перемен требуют наши сердца. Не надо прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнётся под нас.

Ан вместо жгучей юношеской мечты, что, дескать, Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишет наши имена – дали Олегу пожизненное. В восемнадцать лет, он еще и воздуху полную грудь не успел набрать.

Сиживал Олег и на этой кухоньке, цитировал тех же Стругацких: «Почему мы спрашиваем, что с нами делают? Почему никто из нас не спрашивает, что мы должны делать?» – А она – цитатой на цитату: «Олежка, наивысшая мудрость: смириться с окружающей действительностью. Переделывай не мир вокруг себя, а себя в этом мире».

Страшная, страшная вина согнула учительницу. Состарила и иссушила тело и душу. Ни к чему про это знать Женьке. Уж очень неуравновешенный, непредсказуемый характер: детский дом никому пока судьбу не упрощал и не устилал розами… И Костика предупредила: чтобы об Олеге ни-ни.

Женька сбилась с ног в поисках учительницы. Хуже малого ребёнка, ей богу. Людмила Серафимовна оставила на столе записку, что убежала по срочным делам. А им ехать в область, в стоматологию. Женя лучшего доктора нашла, у которого отторжение вживляемых зубов ноль целых, ноль чего-то ничтожного процентов.

Людмила Серафимовна явилась вечером, когда Женька уже и икры с тазик наметала, и пятый угол нашла. Идёт учительница усталая, еле волоча ноги. Смущённая, виноватая, а глаза сияют солнышками:

– Женечка, счастье, счастье! Веню берутся оперировать в Москве! Я сейчас от него. Он уж совсем духом пал, а тут воодушевился. Руки тянет – очень исхудали они у него, как палочки: «Людмила Серафимовна, если бы вы знали, как хочется жить! Жить хочется, больше ничего!»

– Так. Ну… Можете не объяснять, на какие деньги будет операция.

– Ты, Женечка, не обижайся. С завещанием я всё у нотариуса уладила. Правда, квартира немножечко дешевле тех денег выходит, что ты дала. Но я потихоньку… расплачусь потихоньку с пенсии, с репетиторства, ты не переживай…

Оставшиеся дни Женька с учительницей не то чтобы не общались, но недоговорённость присутствовала. Людмила Серафимовна ходила как побитая. Женька всё больше помалкивала. Всё тяжко о чём-то размышляла.

В промозглый сумеречный день, уже с утра похожий на вечер, Женька уезжала. Такси ждало у подъезда. Она встала в дверях со своим элегантным клетчатым чемоданчиком на колесиках.

– Вы меня извините, Людмила Серафимовна. Я тут всё думала. Людмила Серафимовна, может, хватит? Перед кем вы всю жизнь притворяетесь, кого играете? Я понимаю, что героиню какого-то классика, только запамятовала – какого. Ну, ей-богу, скучно и смешно, Людмила Серафимовна. Всё суетитесь, тычете в нос своей справедливостью, добротой… аж скулы сводит. Да не доброта это, а… слизнячество. Чем вы гордитесь-то? Кого воспитали – учительница с рабской зарплатой, рабской психологией? Таких же рабов, поколение неудачников? Я, ладно, выскочила замуж в Италию. Славик нырнул в водку. Олежка – в тюрьму. Веня чуть в смерть не выскочил – да вы вцепились, пока не пустили. Ау, Людмила Серафимовна! Проснитесь: урок давно кончился. Идёт жизнь.

Какое белое, прямо-таки южное солнце! И это в сентябре: в первом мирном, послевоенном. Ровеньковская средняя школа: с парадного входа – женское отделение, с чёрного входа – мужское. Двор – огромный шевелящийся, неправдоподобно пышный ковёр из девчоночьих бантов, ярких осенних букетов. Духовая музыка, вальсы из динамика. Поздравления, взволнованные весёлые лица, смех.

Праздничная улица залита солнцем. Школьное крыльцо залито солнцем. Класс залит солнцем. В огромные, во всю стену, окна бьёт свет. Технички промыли их до прозрачности – словно стёкол и нет вовсе. Дрожащие от горячего белого ветра фрамуги пускают по классу гигантских солнечных зайцев.

В большом косом столбе солнечной пыли, как в луче прожектора, у классной доски стоит юная Людочка. На ней отутюженное шерстяное платье до щиколоток. Белейшие кружевные воротничок и манжеты. В волосах учительниц (дирекция распорядилась) не должно быть ничего, кроме скрепок-невидимок или тёмного рогового гребешка. Но Людочка в первое в её жизни первое сентября позволила себе легкомысленную ленту в горох. Она легко охватила её чистые, блестящие волосы.

– Здравствуйте, дети! Меня зовут Людмила Серафимовна. Я ваш учитель, а вы мои ученики. Начинаем урок.

ОЛЕНЬКА

Любимый стишок про Айболита на ночь рассказан. Серёжик, укладываясь спать, барахтался всем тельцем, зарывался, крутился в ситцевых голубых волнах с полосатенькими рыбками.

Оленька утыкала одеяло, чмокнула в пахучую макушку:

– Спи.

– Мам, – вдруг затихнув, сказал с тревогой Серёжик. – А в Африке Бармалей папу точно не поймает?

– Ну что ты, дурачок. Нет никакого в Африке Бармалея. Там тепло, растут пальмы, и мартышки воруют с них кокосы. А если папа не приедет, летом мы сами поедем к нему.

Первое слово, сказанное Серёжиком, было «папа». Это при том, что он видел папу по два часа вечером. В остальное время над ним склонялась, его целовала, тискала, выгуливала, читала ему книжки, купала, кормила – всё делала она. В тихой безропотной Оленьке взыграло материнское самолюбие. Однажды она весь день учила сынишку говорить «мама» – и даже добилась приличных результатов… Вечером, когда в дверях послышался знакомый поворот ключа, Серёжик бросился в прихожую с воплем «Мама!!!»

В первый же вечер Серёжик спросил, а где папа. Оленька смотрела новости. Вернее, делала вид, что смотрит новости, – и напряглась. В это время телевизор как раз говорил о российских моряках, попавших в африканскую тюрьму. Оленька развернула сына личиком к экрану, крепко прижала к себе:

– Серёжик. Так получилось, что папа – там. В этой тюрьме. Ты же знаешь, он врач, нанялся на судно… Но их обязательно выпустят. Ты же слышал, сам министр обещал. Только ты никому в садике про это не говори… Честное слово?

– Честное-пречестное! А то папу съест Бармалей?!

Серёжик был ещё маленький. Он не мог сопоставить логически обстоятельства места, времени и действия: как это папа, вчера очень громко кричавший на маму в кухне и даже что-то с грохотом разбивший, сегодня успел переплыть море и оказался в жаркой душной африканской камере. Серёжик в ужасе надломил светлые круглые бровки, разинул ротик.

Теперь они каждый вечер ловили весточку об африканских узниках. Если передавали, пытались в мелькнувшей мужской фигуре угадать папу: «Вон, вон папина спина!!»

Начали копить деньги на поездку в Африку (Серёжиковы четыре рубля пятьдесят копеек в копилке плюс три тысячи Оленькиной «заначки»). Перед собственным днем рождения он сурово сказал:

– Мне разонравились черепашки ниндзя, не покупай их. Мы лучше на эту денежку к папе поедем.

Потом все же не выдержал искушения – ведь он был маленький:

– Ну, купи пироженку картошку, ладно? Две штучки.

Оленька заранее продумала летнее развитие событий. Они поедут в поезде в Ялту (придётся влезть в долги), где море, пальмы и обезьянки. Там выяснится, что папу пока не выпускают. Нужно потерпеть ещё годик. Они досыта позагорают, покупаются. В сувенирной лавке она купит какую-нибудь жуткую деревянную «африканскую» маску – папин подарок, дома повесят в прихожей. А там и детская психика окрепнет, и можно будет сообщить о разводе.

Когда они с мужем впервые привели Серёжика в ясли, к нему сразу подошла любопытная рыжая девочка с игрушечным грузовичком. Постояла и вдруг со всей силы тюкнула его по светлой пушистой голове грузовиком. Серёжика никто никогда до сих пор пальцем не трогал. Он стоял, хлопал глазёнками, от боли и обиды наливающимися прозрачными слезами. Он не знал, что рай детства закончился.

В то утро на работе Оленька места себе не находила. Вот так теперь всегда будет. Его станут бить по голове, а он – непонимающе хлопать глазёнками. Сами виноваты, что до этого окружали только безбрежным маминым – папиным добром, нежностью и любовью.

В обед не выдержала, позвонила мужу. Хотела сказать: «Ты как хочешь, а я заберу его оттуда». Ей ответили, что муж взял отгул, и его нет с самого утра. Когда Оленька по дороге в садик забежала за санками домой, муж был одет по-домашнему. На его плече спал измученный дневными впечатлениями Серёжик.

Ну ладно Оленьку, но как, о господи, он мог оставить Серёжика?!

Он всегда был такой нежный тепличный росточек. Оленька понимала, что несовременно воспитывала сына. Однажды в магазине ей больно врезался в ногу детский четырёхколёсный велосипед. И сразу вслед за этим последовал грубый окрик: