Лариса Райт - Королева двора Страница 43

– А я живу, – многозначительная пауза, – как-то…

– Ладно, как хочешь. Я еще зайду.

– Заходи.

– Привет, как ты? С бритвой по-прежнему не дружишь?

– …

– Миш, ну, оглянись вокруг, что за бардак?! И сколько бутылок кругом. Разве можно столько пить?

– «Большие мальчики в няньках не нуждаются».

– Ну, я пойду тогда…

– Иди.

И еще через месяц:

– Миш, я тебе приглашение принесла.

– Ку-у-да? За-а-а-чем?

– Фу, ты совсем теперь не просыхаешь, что ли?

– Ди-и-инка! Ка-а-а-кие люди! Сади-и-ись. Выпить хочешь?

Дина смотрела на еще недавно блестевшую чистотой комнату и не верила своим глазам: на ковре выделялись следы грязных подошв, слипшиеся комья грязи чернели не только на полу, но и на подоконнике, на столе и даже на стенах, будто по ним тоже ходили. Стол был уставлен грязными чашками и тарелками с остатками уже протухшей еды, в которой, ничего не боясь, среди бела дня копошились тараканы.

– Миша, – она брезгливо поморщилась, подавляя приступ тошноты и желание выскочить отсюда немедленно, – так жить нельзя!

– А я и не живу, Ди-и-инк! Садись давай, не ерепенься. – И он мазанул рукой по серым смятым простыням со следами мочи и рвоты. – У тя выпить есть?

– Нет.

– А че приперлась тогда? Вали отсюда!

– Миш, я вот билет принесла, контрамарку. У меня бенефис в Новосибирске, а потом, знаешь, мы в Питер едем. И еще Марк с Москвой переговоры ведет, так что видишь, как все хорошо складывается.

– Лучше не бывает. – И он загоготал страшным, зловещим смехом, от которого по Дининой спине запрыгали мурашки. Мурашки же заставили ее резко развернуться и броситься к выходу из квартиры, они же приняли на себя неожиданный удар от прозвучавшего в спину укора соседки:

– Разве приглашения ему надо носить?

То, что муж не нуждался в контрамарках, было очевидно и самой Дине. И она честно попыталась проявить человеколюбие, выполнить миссию если не жены декабриста, то хотя бы матери Терезы. Но, как и любой актрисе, ей был необходим режиссер или автор сценария, который бы продумывал мизансцены и реплики и расставлял бы персонажей по сцене. Но режиссера у пьесы не было, а потому и роль снова оказалась провальной. Ни цветов, ни аплодисментов, ни криков «Браво!».

– Здесь котлеты, а в том судке биточки. Ты поешь, я сама готовила.

– Решила заменить духовную пищу нормальной едой? С каких это пор мясо важнее Сен-Санса?

– Зачем ты так? – Дина пыталась сдержаться, но все же презрение, против воли, проскользнуло в ее тоне. На сей раз муж был трезвым, а потому отталкивающий вид его (отросшая борода, сальные волосы, дырявые носки, усеянная пятнами футболка и тренировочные брюки с отвисшими коленями) казался еще более отвратительным. Вот только глаза оставались прежними: грустные, преданные и, нет, не обвиняющие, а пронизанные непониманием. Он смотрел так, как смотрит собака, подбежавшая было за лаской, а получившая незаслуженный пинок. И подумалось Дине, что это не чужой, хриплый голос задал ей вопрос, а знакомые, родные глаза спросили:

– А ты?

И все же она сделала еще одну попытку:

– Вот видишь, тут на визитке и адрес, и телефон. Ты позвони.

– Обязательно. – Но не было в ответе никакой гарантии и ни малейшего побуждения к действию.

– Нет, Миш, ты сделай. Тебе там помогут. Это лучший наркологический центр в Новосибирске. Сходи туда.

– Непременно.

– Обещаешь?

– Мамой клянусь.

– Зачем ты так? – Теперь презрения не было, осталось искреннее изумление неожиданной жестокостью. Нет, даже не по отношению к Дине, а к самому себе. Сердце Мишиной матери не выдержало еще его пребывания в московском изоляторе. Дина тогда сделала все, что могла, весь город на уши поставила, но свекровь умерла. А Мишу отпустили через два дня, хорошо хоть на похороны успел. Дина потом еще спрашивала себя, уехала бы она с мужем из Москвы, если бы его мама была жива-здорова? Возможно, не стала бы этого делать. Уверена была бы, что он справится сам. А когда увидела его: жалкого, уничтоженного, сгорбившегося, бросающего комья земли на крышку гроба, увидела выражение его лица: растерянное, разуверившееся во всех и вся, осознала, что не сможет не поехать с ним. Это не было бы непорядочностью, не было бы предательством, это стало бы убийством.

Убийцей Дина быть не хотела, потому и продолжала бегать с судочками в пропахшую болью, разрушенными надеждами и перегаром комнату, в которой уже давно не жила.

– Слушай, я вот газету купила. Здесь куча объявлений о работе. Я уверена, что если ты возьмешь себя в руки, то…

– Зачем?

– Что «зачем»?

– Зачем мне брать себя в руки? – Он подскочил к ней, выхватил газету и за считаные секунды порвал ее в мелкие клочья. – Какого лешего менять свой образ жизни, я тебя спрашиваю?! Может, мне жену надо кормить? Может, она без меня пропадет? Может, у нас детей семеро по лавкам, которых она родила, как обещала, а? Думаешь, я не помню этого: «Ну и черт с ней, со сценой, будем детей рожать»? Ни фига подобного! Одно дите у меня было, и то под землей давно, а мне от этого греха вовек не отмыться. Я, может, за эту смерть сейчас и расплачиваюсь. – Выкрикнув Дине в лицо этот горячий, безостановочный монолог, он рухнул на кровать, уткнувшись лицом в стену.

– Не говори ерунды! Даша заболела не по твоей вине. И казнить себя за это по меньшей мере глупо!

– А по большей? – Он снова резко вскочил. – Ну, говори!

– Миш, успокойся, пожалуйста. Надо выбираться как-то из ямы. Сам себя загнал и…

– Сам?

Дина почувствовала, как вспыхнули щеки, но все же договорила:

– …сам и выбраться должен.

Он больше не бесновался, не кричал и не плакал, не прыгал по комнате бешеным волком и не смотрел на жену раненым зверем. Смотрел изучающе, будто впервые видел, будто хотел разглядеть в ней то, чего раньше не замечал. Глаза его были изумленными, но спокойными, спокойным же оказался и тон, когда тихим и внятным голосом Миша произнес:

– Пошла вон.

И Дина пошла. Собрала и клочки газеты, и разбросанные по столу визитки всевозможных больниц и разных целителей, к которым рекомендовала ему обратиться, и миски с едой, словно боялась оставить ему лишнее и ненужное напоминание о себе. И только на пороге квартиры задержалась на секунду, обводя прощальным взглядом жилище, о потере которого не сожалела ни капли. Не было в ней ни жалости, ни сострадания, ни осознания собственной неправоты, одно лишь непонимание. Постояла в дверях, пожала плечами, пробормотав: «И чего ему не хватает?» – и исчезла, не задержавшись. А задержись еще на мгновение, она бы услышала ответ: такой простой, такой незатейливый, такой до смешного очевидный. Очевидный даже для соседки, которая и произнесла его, стоя на кухне у раковины:

– Любви…

Марк догнал Дину уже возле гримерки, сказал с наигранной обидой:

– Бегаешь – не угнаться.

– А зачем догоняешь?

– Хочу посмотреть на реакцию. – И он распахнул перед ней дверь.

Дина замерла в восхищении: комнату заполняли корзины цветов:

– Ты перестарался. В таком амбре отдыхать невозможно, есть риск задохнуться.

– Я тут совершено ни при чем. Это признание, Диночка. Тут кроме корзин еще и телеграммы. – Он подскочил к ее столику и взял внушительную пачку открыток. – Министр культуры, директор театра, главрежи других театров. Все поздравляют, желают и… – Он хитро примолк.

– И?

– …завидуют.

Дина расхохоталась:

– А говоришь, что ты ни при чем?! Бальзам-то на душу ты поливаешь, а не все эти телеграммы.

– Значит, твоя душенька довольна?

– Вполне.

– Смотри, тут еще корзина с фруктами. Это уже я постарался. Если в антракте захочешь перекусить, то тут и персики, и груши, и мушмула, и вода на любой вкус. Да, я еще распорядился раскладушку поставить, если тебе понадобится ноги вытянуть. Все-таки на полу растягиваться тебе уже не пристало. И давно, между прочим. Короче, раскладушку принесут, не удивляйся. Можешь, кстати, и сейчас еще минут двадцать полежать. Ну, а потом… тадам. – Марк подскочил к шкафу и сдернул простыню, закрывавшую нечто, висевшее на дверце. Дина ахнула: новый костюм был выше всяких похвал. И хотя она уже неоднократно видела его на примерках и подгонах, теперь, за полчаса до выхода на самые заветные подмостки, показался он ей особенно волшебным. – В общем, отдыхай. Минут через двадцать пришлю тебе помощницу влезть в эту красоту.

– Спасибо, дорогой.

– Не слышу восторга. Почему грустный голос?

– Нет-нет, все в порядке. Просто немного волнуюсь.

– А… Ну, что естественно, то не стыдно. Значит, все чудесно, всего хватает?

– Конечно!

– Точно-точно?

– Абсолютно, – отвечает Дина, настойчиво отгоняя тот голос, что даже не шепчет, а кричит у нее внутри, угрожая безопасности барабанных перепонок. И кричит он: «Не хватает любви!»

– Тогда я побежал. – Марк, наградив балерину воздушным поцелуем, скрывается за дверью, но через секунду уже снова просовывает голову в гримерную: – Кстати о волнении. Забыл сказать: оно тебе совершенно ни к чему. В зале будет твой самый верный и преданный поклонник в лице моей матушки. А она, ты же знаешь, даже самый мертвый зал сумеет завести. Так что успех обеспечен. Наша радость и счастье будет ликовать в директорской ложе.