Геннадий Башкуев - Приводя дела в порядок (сборник) Страница 43

– Юморист… Рубрику я у тебя отбираю. Света Колчина вести будет. Подойдешь к ней и расскажешь, сколько было настоящих дворников, а сколько ты синюшников привлек. Чтобы они, не приведи господь, в финал не пробрались. Кстати… А сколько было настоящих, Вадик?

– Двое их было.

– Прямо как в подворотне. Вот и писать ты теперь будешь о подворотнях, – нараспев произнес Стельнов. – О подворотнях, разбоях, грабежах, убийствах. У Прокопьева проблемы со здоровьем. Ему требуется операция.

– Не на мениске случайно? А то мне уже делали…

– Не строй из себя дурачка, Вадик. Даже редакционная уборщица знает, что не на мениске. На время отсутствия Прокопьева возглавишь отдел криминала. То есть, как и у всех нормальных людей, рабочая пятидневка.

Известие, способное обрадовать многих, Вадима расстроило:

– Александр Сергеич, вы сами говорили, что я человек с тонкой организацией души. А там сплошная чернуха. Трупы, изнасилованные девственницы, обгоревшие тушки собак и кошек. Александр Сергеевич, я не ерничаю. Но, честное слово, меня может вновь потянуть к алкогольной зависимости.

– А ты сделай все, чтобы тебя к ней не тянуло.

Пожав руку Стельнову, Вадим вышел из кабинета.

Зобов стоял на том же месте. Он снова пил чай. Ирина с тоской в глазах смотрела на его неумелую жестикуляцию. Наклонившись, Вадик шепнул ей о своем назначении. Поцелуй оставил на щеке розовый след от помады.

Такси Вадим поймал быстро. Заняв место рядом с водителем, он долго смотрел перед собой. По стенам домов разбегались разноцветные струи неона. Вдали мелькала вывеска ночного клуба «Ориноко».

– В «Галактику».

– Новый клуб?

– Наркологическая клиника на Миклухо-Маклая.

Алексей Карташов

Прогулки в селе Воронцове

Я купил эту книжку холодным апрельским днем. Распродавали все имущество из дома на тихой улочке в соседнем Нью-Медфорде.

Такие события всегда грустны. Хозяева умерли или переехали в дом престарелых, и деловитые агенты распродают мебель, картины, одежду, старые альбомы, грампластинки и книги, сувениры, которые когда-то кому-то грели сердце. Но, может быть, это лучше, чем отправить все на свалку?

В этом доме, в опустевшей маленькой комнате, наверное библиотеке, стоял ящик с книгами, и в глаза мне бросились русские буквы. Я присел на корточки возле ящика, да так и просидел следующий час, перебирая содержимое.

Хозяева уехали из России давно. Самые новые книги были пятидесятых годов, я помнил их по отцовской библиотеке: Шекспир в полосатых суперобложках, «Моби Дик» с изломанной надписью на корешке, «Наш человек в Гаване» в теплом желтом коленкоре. Много было того, что привозили потом в СССР тайком – Солженицын, Зиновьев, Авторханов. Аккуратные сборники «Ардиса». Были и книги, что издавались на этих берегах, а до наших так и не добрались.

Брошюра в мягкой обложке «Прогулки въ селъ Воронцовъ» лежала на самом дне. Сначала я увидел две знакомые башни (откуда? почему я знаю?) и только потом прочитал потускневшее название и сообразил, что книга много старше своих сиротливых товарок.

Башни при входе в парк стояли в наше время полуразрушенные. В первый раз я увидел их, когда нам устроили день здоровья, и мы всем классом, с нашей учительницей Ниной Павловной, отправились в парк.

Села Воронцова я не застал, но учился в классе с ребятами из совхоза «Воронцовский». Мы побаивались их: не слишком усердные в науках, дрались они свирепо и всегда стояли друг за друга. Учили нас, только переехавших в новенький с иголочки квартал аккуратных пятиэтажек, ругаться матом, играть в ножички и в расшибалочку, а потом и покуривать. И часто вспоминали и жалели тот кусок села, на месте которого вырос наш квартал.

Дома я заварил чаю, уселся в кресло и принялся за «Прогулки…». Неспешное повествование затягивало: я словно проходил с автором, видно немолодым уже человеком, по господскому парку, аллеей вдоль яблоневого сада, мимо конюшен и выгонов, мимо кузни и мельницы.

Казалось, будто кровь толчками возвращалась в отсиженную ногу. Мне вспоминались забытые детали пейзажа, давно похороненные и переметенные песком за долгие годы. Сад в наше время уже почти умер, но в теплые дни мы заворачивали туда после школы, залезали на самые высокие ветки и отыскивали сморщенные, уже мягкие последние октябрьские яблоки. Санька, наш одноклассник из совхозных, однажды упал с самой верхушки, сломал руку, и мы, перепуганные, вели его в поликлинику, а он хлюпал носом и просил не говорить родителям, как все случилось: его драли ремнем и не за такие провинности.

Конюшни я помнил отчетливо, их сломали, когда мы были во втором классе. От них тянуло навозом, и девчонки морщили нос, когда мы выходили из школы, а ветер дул с той стороны. Кузницу давно снесли. Зато силосные ямы в книге не упоминались, а я помнил, как провалился в одну, и меня вытащил, ухватив за шиворот серой формы, случайный прохожий, не пожалев собственных ботинок и брюк. Потом ямы засыпали битым кирпичом, а через несколько лет построили на этом месте новую поликлинику. Я не любил ее, она была слишком стерильная, и на этажах отчетливо пахло эфиром.

Автор тем временем не спеша шел суходольными лугами, мимо маслобоен купца Харитонова, а там и по нарядной мощеной главной улице, мимо храма Преображения Господня, и за околицу, где поля перемежались с грибными по осени перелесками до самой Калужской дороги.

Он подробно рассказывал о храме, который построили на его памяти. До того в Воронцове была одна церковь, Живоначальной Троицы, ближе к барской усадьбе, но она уже не вмещала всех по престольным праздникам. Тогда и был основан второй приход, на западном конце села.

Перелистнув страницу, я увидел не очень умелую гравюру, где была изображена и сама церковь. Я долго смотрел на нее, и вдруг все в голове развернулось и встало на место. Я знал это здание. Это же музыкальная школа!

К тому времени у бывшего храма уже не было купола, а сзади к нему пристроили уродливый флигель. Музыкалка была недалеко от нашей школы, во дворе, окруженная четырьмя пятиэтажками. Впрочем, никто из друзей в этих домах не жил, и причины заглянуть во двор, повнимательнее рассмотреть этот обломок прошлого, у меня не было. Совхозные ребята рассказывали, что раньше на куполе стояли антенны, а вокруг высился забор с колючей проволокой и ходили солдаты с овчарками. Мы им не очень верили.

Я, однако, туда не ходил – за полным отсутствием слуха и голоса. Но многие мои одноклассники мучились там и завидовали нам, когда мы шли на пустырь играть в футбол, а они с папочкой под мышкой – в музыкалку. Правда, года через три оказалось, что не так страшна музыка, а когда другу моему Лешке купили в седьмом классе гитару, уже мы ему завидовали. Он научился играть Высоцкого и Окуджаву, и, когда мы ходили в походы или ездили в каникулы куда-нибудь в Таллин или в Ленинград, девочки по вечерам упрашивали его – поиграй, пожалуйста. Он никогда не отказывался и даже меня пробовал научить аккордам, но без успеха.

На гравюре церковь стояла на пригорке среди чистого поля. Я задумался о том, как изменилось Воронцово за эти годы. Всегда, с самого детства, я жалел старые дома, идущие под снос, а позже сформулировал для себя: это жизнь человеческая уходит вместе со стенами, и растворяется в воздухе последняя память о хозяевах. Совсем последняя, когда уже не осталось родных и друзей, кто бы помнил их живыми, – память места. Память окон, стен, ступеней и перил, деревьев и кустов. А потом кладут новые дороги поперек бывших старых и даже речки засыпают. Я часто вспоминал пруды у дома, где жил мой друг Сережка, как мы любили играть там и собирать желуди, и как потом пруды засыпали и построили на их месте шестнадцатиэтажные башни. Старшие ребята говорили, что раньше там была река.

Я вышел покурить на задний двор и долго стоял, глядя на дубовую рощицу на холме, почти такую же, как у наших прудов. На фоне весенних сумерек резко, как на гравюре, чернели голые ветки. Скоро станет тепло, подумал я, поеду в Москву. Надо зайти в наш квартал, пока его не снесли окончательно. Перед глазами стояли желтые пятиэтажки с крохотными балкончиками и невысокое, но основательное здание бывшей церкви.

Я вернулся в дом, снова взял в руки книжку про село Воронцово, открыл наугад – и увидел ломкий листок почтовой бумаги, вложенный между страниц.

Илья Михайлович Успенский писал Григорию Васильевичу, фамилия неизвестна, в Париж из Берлина, в феврале тысяча девятьсот двадцать восьмого года. В письме он вспоминал отца, священника в храме Преображения, убитого большевиками в конце тысяча девятьсот восемнадцатого года. Вспоминал он и сам храм и между прочим замечал, что роспись боковых приделов выполнил, по заказу тогдашнего хозяина усадьбы князя Волконского, Виктор Васнецов. Неужели? Я внимательно перечитал «Прогулки…», но упоминания о Васнецове не нашел. Лешка тоже никогда не рассказывал о росписях в школе. Впрочем, кто же знает, сохранились ли они, или были изуродованы после революции, или просто закрашены? А если и сохранились, откуда бы ученикам знать, кто их автор. Хотя, подумал я, мы с Лешкой ходили на занятия в Пушкинский музей, и он целый год провел в кружке русской живописи, мог бы и задуматься. Нет, это было уже после того, как он бросил музыкальную школу. Или до? Я не мог вспомнить.