Феликс Кандель - Против неба на земле Страница 43

Перетасовать слова, буквами взболтать в стаканчике, фишками выкинуть на бумагу, чтобы разложились в ряд, выказали случайное или потаенное. Залить строку доверху, как медом заливают чашу, чтобы весомо легла на лист – не сдвинешь.

Корифей не возражает: залить так залить.

– Этот рассказ ты сделал, – уверяла его подруга и плакала, когда он обижался: – Сделал, сделал, стачал из лоскутков… – И назавтра, после прочтения, сияя восторгом: – Эту страницу ты выдохнул…

Возвращается в комнату, садится за стол, чтобы поработать до рассветной бледноты над водами, когда растуманятся наконец горизонты, собрать затем вещи, присесть с Корифеем перед дорогой.

Радость последней строки, радость и проклятие. На титульном листе выведено заглавно: «По свежести времен»…

«…о беда, плача достойная!..

Народ бежал в поисках покоя и пропитания. Чадородие оскудевало. Города залегали в расхищении от своих с иноземцами. Собак ели, кошек с мышами, ремни грызли, варили похлебку из соломы, на рынках выкладывали на прилавки вареное человечье мясо; сгинувших погребали в скудельницах без счета. Скорбь великая, вражда несказанная, ересь и шатание в людях, но сподобился некий сиделец страшного видения в полуночи: снялась с дома крыша, свет облистал комнату, явились два воина – ликом грозны, требуя покаяния с очищением: „Навыкните творить добро“, дабы не было государству конечного погубления. В столице сделали выбор, крест целовали юноше на долгие столетия – и стало так.

Век катился колесом к нескорому согласию, смертоносная моровая язва; спор стал за правду, против лютерской, кальвинской и папежской ереси: как веру держать и как персты слагать. Сажали непокорных на цепи, били батожьем за неистовое прекословие, голодом морили в земляных ямах, жгли в срубах „за великие на царский дом хулы“; нечестивым резали носы за курение смердящей вони. Лиховали на дорогах атаман Баловень, поп Ерема с шишами, атаман Груня, старица-богатырь Алена; свистела кистенем по головам Танька Ростокинская, губительница примосковных слобод.

Заблистала в небе комета, похожая на метлу. Озеро заревело медведем. Родник изошел кровью. Год подступал звериным числом, ожиданием конца дней, и двадцать второго июня года шестьсот шестьдесят шестого, в пятницу, на Петров пост, в час шестой „солнце померче, тьма бысть, луна подтекала от запада, гнев Божий являя“, но про то не везде узнали.

Да и кому было знать? Десятый человек остался на царстве с того лиха; живыми сохранились такие, что за печью сидели, и сыскать их было не можно…»

3

Горе тому, кого тревожат по ночам смутные лики прошлого. Счастье тому, кто не видит снов в своем незамутненном существовании. У кромки горькой воды – на краю сновидений – застыл некрупный мужчина, кричит в темную даль яростным посланцем Небес:

– Неразумные! Дети неразумных! Где ухо, внимающее укорам?.. Очерствели! Все очерствели!..

Шпильман оказывается рядом. Шпильман его спрашивает:

– Это вы кому?

Отвечает:

– Это я всем. Покричу и полегчает.

Смотрит цепко, как оценивает:

– У меня возникло желание. Завести разговор. Возражения есть?

– Возражений нет.

Протягивает руку, представляется учтиво:

– Бывший ученый. Ученый-облученный. Прибыл в здешние места, дабы исследовать ход событий. Изучить народонаселение, раздраженное соблазнами и невзгодами. Оценить каждого по делам его, вознести восхваления тем, которые… кото-рые…

Сплевывает. Пришепетывает. Крутится на ноге. Кричит во мрак:

– Неприкаянные, внуки неприкаянных! Научитесь молчать! Молчать хотя бы научитесь!.. – Щурит на Шпильмана глаз: – Сердобольный? Чутко отзывчивый?

Шпильман соглашается себе на удивление:

– Вроде бы…

Тот этим доволен:

– Если так, тебе понадобятся люди, о которых следует позаботиться. Калечные. Убогие. Шествующие по путям заблуждений. Мы их поставим. В нужном количестве. В оговоренные сроки.

– Возможное дело, – говорит Шпильман. – И что дальше?

– Дальше? – удивляется. – Бери меня под руки. Усаживай за стол. Угощай кофе. Вот что полагается дальше.

– Ради Бога! – говорит Шпильман. – Вот стул. Вот кофе с бутербродом. Может, полежать захочется? Вот и скамейка.

Сидят за столиком. Смотрят друг на друга. К стойке прикипел пьяненький турист, взывает без надежды: «Гюнтер платит за всех…» Джип с солдатами катит по кромке воды. «Шими, – остерегает Шула, – не заплыви в Иорданию, Шими». – «Когда это я заплывал?..» Беленькая востроносая девочка проговаривает под каждый поскок: «Лена ленится, а Женя женится… Катя катится, а Петя пятится…» Некто седой, упитанный, с виду благообразный, проскакивает верхом на палочке, тряся отложной щекой: «Имею право. Недоскакал в детстве…» Женщина в панамке подкрадывается к столику, щеки нарумянены, губы подведены кармином, глаза беспокойны под крашеными ресницами. Веером раскидывает листки – голубая бумага в линеечку:

– Себя познать не желаете? За пять шекелей.

Незнакомец рекомендует:

– Познай – не пожалеешь. Это входит в программу сновидений.

– А где хомячок? Где морская свинка? Они должны вытягивать.

– Ты за хомячка.

Шпильман понимает, что он уже спит, а потому расплачивается, не торгуясь, выбирает один листок, зачитывает вслух:

– «Встань и перейди Иордан». Даже так?

– Так, – отвечает женщина и идет к другому столику: – Даже так. Приступая, переступай…

Незнакомец доедает бутерброд, допивает кофе:

– Ох, Шпильман, Шпильман… Что мне с тобой делать?

Шпильман спрашивает напрямик:

– Кто таков?

– Служба спасения.

– На водах?

– На водах тоже.

«Он безумный, – думает Шпильман, – но это даже к лучшему».

– К лучшему, – подтверждает собеседник. – Это к лучшему.

Хватается за седую голову, убегает в темноту к кромке воды, стонет на все окрестности:

– Ну и земля! Ну и время! Ну и порядочки!.. Худшего пока не придумали, но и этого уже достаточно!..

Возвращается успокоенный, садится за стол, говорит буднично:

– Хочу еще кофе.

Пьет в молчании. Разглядывает Шпильмана. Говорит, как считывает с лица:

– Вот человек, приятный Богу и людям. Гордый. В слабости не признающийся. Жизнь проводящий в ожидании невозможного, накрепко привязанный к той, которую не вернуть. Сложно это, Шпильман, для старости сложно.

Отодвигает чашку. Встает из-за стола:

– Бурные чувства, друг мой, – это со всяким случается. Только не всякий до них доживает… Видел я эту женщину. Решить за тебя не могу. И за себя бы не смог… Плачь, Шпильман. Пролей слезу покрупнее.

Взвихривается и пропадает. Издалека доносится, угасая:

– Неспособные, дети неспособных! Начните хотя бы жить! Жить начните!..

4

Ночь нескончаема. Душная, беспокойная ночь. Нескончаемы сновидения, которые не заказать по вкусу.

В глубинах сна к Шпильману торопится ежик. Не по нужде торопится – по желанию.

«Пошли».

И они идут.

Шпильман плывет без усилий, земли не касаясь. Его поводырь перебирает лапками, огибая препятствия на пути. Снова молод, проворен, игольчато ежист; знаменем возносится над ним Птица райских садов, своенравный цветок ташлиль, отрицающий общие порядки, – нацеленный клюв и хохолок из лепестков, восторженно-оранжевых и глубинно-лиловых.

– Куда ты меня ведешь?

«Сейчас узнаешь».

Шпильман уже понимает, что подступил сон-остережение, похороны завтрашнего дня, но уклониться невозможно.

Выходят к автобусу сослуживцы, чтобы отправиться по домам, выходит женщина – линия тела вознесенная, встает возле двери, как ожидает знака, сигнала, скрытого зова. Унесло серьезность. Пробило броню деловитости. Смыло категорические взгляды и оценки. Обновились ощущения, всплыли желания со дна колодца.

Ежик интересуется:

«Считать это приключением на водах? Сошлись-разошлись?»

– Ни в коем случае!

«Так я и полагал. Если позовешь…»

Женщина оборачивается к ним, в глазах ожидание.

– Я не позову.

«Объяснись».

– Годы… Разница велика… У нее еще много лет радости, а у меня…

«Так что?»

«Так что? – хочет выкрикнуть она. – Так что?!..»

– Ей жить – мне утихать. Быстрее, быть может, чем думаю…

Птица кивает хохолком в знак согласия. И тогда он выговаривает невозможное – во сне это допустимо:

– Гордость не позволит быть беспомощным…

«Да ты трус, Шпильман!»

– Трус, конечно, трус. Разве не знал?

Женщина у автобуса ставит ногу на первую ступеньку.

– И еще…

«Что же еще?»

Женщина ждет ответа. Ждет ежик…

…последние слова, самые последние, той, что привязала навечно обещанием в голосе, мольбой во взоре, ожиданием неминуемой встречи: «Шпильман, я тебя не оставлю…», – не повторить те слова, не обмануть надежду, не поделить прежнюю любовь с новой привязанностью…

Закрываются двери. Автобус отправляется в путь. Птица райских садов уныло опускает клюв, опадает хохолок из лепестков, блекло-оранжевых и застиранно-лиловых.