Роман Сенчин - Наш последний эшелон Страница 44

– А, привет. Подожди, я к себе перемещусь.

После коротких приготовлений беседа начинается.

– Ну, что ты имеешь сказать?

– Я? – Я усмехаюсь. – Я думал, ты мне что-нибудь скажешь.

– Мне как-то нечего.

– О-ох-х…

– Не охай. Рассказывай о наболевшем.

Эти беседы с Натальей стали для меня словно чем-то совершенно необходимым. Как воздух, вода… Этот голос, слова, эта трубка, в которой она, – меня теплят. Я плачусь Наталье, не скрывая своих помутнений. Она слушает. Мне это приятно.

– Я вчера стер все свои записи на кассетах: Боба, Цоя, Кинчева, Майка, – принялся признаваться. – Весь день потратил. А сегодня жалею.

– Дурачок, – определила Наталья. – И зачем?

– Не знаю. Делать нечего было. Стер. Теперь кассеты тихонечко шелестят. Ладно, все равно, слова – это ложь. Любые слова… А ты чем занимаешься?

– Так… зарядку делала.

– Зачем?

– Ха!.. – Но Наталья задумалась. – Ну, хотя бы по привычке.

– М-да. Хорошая, в целом, привычка. А у меня привычка – мучить себя. Я мазохист.

– Ты садист. Ты мучаешь окружающих.

В мою комнату вторглась сестра:

– Дай «Шабаш».

Я заслонил трубку ладонью, ответил:

– Нету, стер.

– Что?

– Стер все кассеты. Нет ничего.

Сестра прошипела ряд неприятных мне слов.

– Уйди! – злюсь. – Я беседую.

– Идиот.

Сестра еще пошипела, взяла пару кассет. И ушла.

– Что там у тебя? – голос Натальи.

– А, так… Сестра ничего не понимает.

– Почему? Она вроде умная.

Мне пришлось объяснять:

– Дело в том, что меня понимают лишь сумасшедшие люди, а с таковыми я не общаюсь. Они от меня скрыты. Их уже заперли, заточили, а меня не заметили… Наталь, я уехать хочу! – не выдержав, вскрикнул. – Хочу вдаль. Поездами на запад. Тыдышь-тыдышь… Долго, спокойно… В Петербург мне надо, на берег Фонтанки. Встать, осмотреться… Там сейчас плюс один… Нет, – пришел в себя, – бред это всё – поезд, Фонтанка. Как там в институте?

– Ничего, – спокойный ответ, – сессия. А ты окончательно бросил?

– Кажется, да. Мозгов не хватает.

– Дурачок. И куда потом?

Я вздохнул:

– В гегемоны пойду. Трудиться буду в поте лица своего. Хлеб буду есть.

– Дурачок, – повторила Наталья жалеющим тоном.

Она учится на пятом курсе и тоже не понимает меня. Да и сам я не понимаю себя. В мозгу всё туманно.

– Я знаю, – ответствовал я. – Но дурачки тоже имеют право на выбор. Мне грустно. Хочу людей полюбить.

– Всех? – усмешка царапнула ухо.

– Да, всех. Все достойны любви.

– Нет, достойны из них единицы. Да и то не бескорыстной… Люди – они очень злые.

Наталья заговорила серьезно, а меня тянет по-детски с ней спорить. И спорю:

– Они добрые. Они добры в основе своей. В основе хорошие, светлые. Соскоблить только всю эту сажу… – Я стал бредить, для удобства закрыв глаза. – Люди – главное богатство планеты. Я люблю их. Хорошие, светлые…

– Да никого ты не любишь! – крикнула собеседница. – И всё, прекрати!

Бред растворился. Я открыл глаза и признался:

– Да, Наталь, я никого не люблю. Ты права. Пошли они!..

Мы помолчали.

– Слушай, – полушепот Натальи; такой полушепот, что у меня мурашки забегали по хребту. – Слушай, а зачем ты Марину Есениным мучил?

Я не ответил – я растерялся. Ожидал от этого полушепота чего-то другого. Не вопроса о ней…

– Это она тебе, – наконец нервно хрипнул, – она сама рассказала?

– Ну да. Подошла и так испуганно, что вот прижал к стене и стал прямо в лицо про нож, лезвиё… Нельзя так пугать девушек.

– Можно.

– Эт почему? – снова усмешка в ухо.

– Потому что люблю ее.

– Эх, дурачок, – жалеющий вздох. – Она любит другого. Так что… Ты лишний.

– Я знаю, – смело ответил, хотя ничего и не знал. – Знаю. И что? Я люблю, как блаженный Петрарка, как обреченный на смерть Валентин.

– При чем здесь Валентин? У тебя все перепуталось.

А я продолжал бухать в трубку:

– Да, такова судьба. Так суждено мне любить. Пусть это слабость, пусть обманчивый сон, но все равно. Любовь – это главное.

– Ты как-нибудь успокойся, – попросила Наталья. – А то мне страшно становится.

– Я спокоен и тверд…

– Сын, стол накрыт! – традиционно объявил папа.

– Иду! – крикнул я, и Наталье: – Зовут ужинать.

– Что ж, приятного аппетита.

4

Ужинали, как принято, в зале. Телеприемник «Рубин» делился однодневными страстями эпохи. Плавно качалась пустота семейной беседы. Я не беседовал – скоренько ел, подавая в желудок продукты для продолжения существования.

Пожелав доброй ночи, отправился в свою комнату. Разделся, улегся в кровать. Но уснуть нелегко. В голове бухнут мысли, мечутся с идиотским упорством. Эти ненужные мысли, они пожирают клеточки мозга, иссушают его.

…Перегоны далеких, загадочных мест. Стучат поезда, спеша к окончанью пути. Хмуро, тоскливо кругом, беззаботные ветры гуляют.

Погружаюсь…

Какие-то люди. Я скольжу по ним равнодушно. Но вот – она. Она! Лучшее существо на земле, и с таким обычным именем. Марина… Марина. Ее нужно назвать иначе. Придумать для нее новое, совершенно новое имя. Или остальных Марин назвать по-другому. Пусть тысячи Лен, Насть, Наталь, Оль. Но Марина должна быть одна! Да, одна на этой Земле.

Сейчас здесь я могу открыто и сколько угодно смотреть на нее. А она смотрит в ответ. Так долго и так хорошо. Так тепло… Ее темные, большие, такие родные глаза. Печальные очи.

Я шепчу ей:

– Марина.

Она еле-еле заметно улыбнулась в ответ. Но это «еле-еле» дороже оскала в тридцать два зуба… И я повторяю:

– Марина. – А потом, осмелев, добавляю: – Милая, я люблю тебя. Я люблю.

Она опустила глаза, а затем отвернулась. Она поплыла. Все дальше и дальше. Исчезла.

– Марина, – уже просто так, в никуда, сказал я и зарылся в подушку.

Дышать нечем. Я задыхаюсь. Я теряю сознание. Я умираю…

Перевернулся с живота на левый бок. Покряхтел, поковырял пальцем в правой ноздре… Заснуть, надо заснуть.

Просто заснуть, как обыкновенный среднестатистический индивид.

…Качусь по отлогому склону, приминая собой молодые стебельки ковыля. Корябаюсь о караганник.

Куда я качусь? Куда и зачем? Что происходит?

Мне плохо. Мне действительно плохо.

Уснуть…

А уснуть, уснуть нелегко. Я, наверно, не все еще принял за сегодняшний день.

Лежу, ожидаю. Плыву вместе с космосом в черном пространстве вселенной. Деревья, дома, пепельный снег и Марина одна или с ним; телеприемник «Рубин», унитаз и висящий над ним липкий бачок – все плывет, не чуя движенья планеты, вращенья. Скрытое макроявление. Механика высшего уровня.

Ты движешься в бездне, субъективно построенный мир на объективном шаре. Жизнь насекомых, существованье двуногих.

…Качусь, осыпаюсь гнилыми песками. Качусь, растворяюсь. Качусь, исчезаю.

5

Слепая Аврора пришла, зевая и харкая болью забившихся бронхов. Толкая мягко дома, ледяные стволы тополей, прошла по городу и ухнула ввысь. И город ожил, как получилось в эту зимнюю пору. И люди отправились в холоде – кто по делам, кто по очень важным делам. А голуби с голоду пухли, страшась покидать чердаки. Я в автобусе равномерно мотался, выгнанный мамой учиться.

Автобус набит людьми, серыми с ночи. Дыша нагноением ртов и больными зубами, стремятся покой сохранить, побыть в полусне еще хоть на четверть часа.

Я тоже недоспавший, и злой, и застывший почти до костей. Гляжу сквозь стекло в паутине морозных узоров на зданья, на сгорбленные фигурки прохожих. Собака бежит. Бежит элегантно и вольно, морду подняв к небесам. Красиво бежит, будто летом.

Заслонили собаку телесным объемом. Какой-то дядя втиснулся меж мной и окном. Прикрываю глаза.

…Институт. Избитая тема. Пять месяцев отнял он у меня. Отнял пять месяцев жизни, но взамен подарил… Я узнал, что на свете есть та, которую почему-то называют Мариной.

Ну, пусть Марина. Что ж, пусть так. Все равно для меня она такая одна. Любая – одна.

Марина… Что может сравниться с тобой… Этот бледный, со следами чужих блуждающих рук, но такой родной мне, такой драгоценный цветок. Марина… С искусственным золотом искусственно вьющихся, подкрепленных лаком волос, с растраченной свежестью, тебя, лишь тебя одну я ставлю сейчас пред собой. Тебе лишь одной я могу подарить все то, чего у меня нет и не будет.

В этом городе гибели, в этой дыре среди гор, в этом воздухе из черных пылинок ты светишься жизнью, ты дышишь. И я счастлив этим.

6

Сессия. Масса трясущихся, с зачетными книжками. Быстры их движения, порывисты взгляды, торопливы речи всё об одном и о том же. Они стоят в коридорах, как нищие, ожидая экзаменов и зачетов.

Я бреду на раскисших ногах, здороваюсь, кашляю, морщусь. Зачем-то толкаюсь, зачем-то толкают меня.

Вот подоконник. Уселся. Снял шапку из норм морали. Погреюсь, а потом подамся домой. Обратно к себе в закуток, в шелест стертых кассет.

Надоело. Эта сфера замкнутого мироустройства. Эти микроявления бреда в макроявлениях общих законов и правил. Этот распластанный угол моего личного тупика.