Михаил Липскеров - Белая горячка. Delirium Tremens Страница 44

– Как тебе сказать?.. – отвечал Господь откуда-то сбоку. – В общем, сказал истинно. Ибо не сказал ничего ложного. – И Господь замолчал.

Ученики переваривали услышанное. И в процессе переваривания с их лиц исчезла кровь, затянулись раны. Прошла боль, появившаяся в процессе спора о путях человечества. (Возможно, отсюда берет начало выражение «Слово Божье лечит».)

– Ты, как всегда, прав, – хором сказали ученики, – и наши залеченные раны свидетельствуют об этом…

– Но, – робко заметил один из Книжников, – вот какой вопрос. Точнее говоря, недоумение. Твои слова – слова Господа. Но отдельные из них отсутствуют в Законе, Пророках и Святых Благовествованиях и иногда противоречат им. Как быть?

– Я уже рассказывал вам притчу о корабельщиках и островах. Возможно, вы ее забыли. Между прочим, отдельные положения Закона, пророков и Святых Благовествований противоречат друг другу. На первый взгляд. Чтобы разрешить эти кажущиеся противоречия и вновь возникшие у вас после моих слов, расскажу вам еще одну притчу. Умер один человек. И оставил своим сыновьям дом. Старший взял себе крышу, средний – стены, младший – пол. И все трое остались с грудой никчемных камней. Камни стен бессмысленны сами по себе. Они всего лишь камни. Камни потолка бессмысленны сами по себе. Они всего лишь камни. Камни пола бессмысленны сами по себе. Они всего лишь камни. А все вместе они составляли дом. Так и Слово Божье, разъятое во времени и пространстве, – не Слово, а всего лишь буквы. Набор частей не составляет целого. Стены дополняют пол. Крыша дополняет стены. К каждому дому можно сделать пристройку. Лишь бы она была в гармонии с уже имеющимся домом. Так что уже написанное Слово Божье может быть дополнено другими Его словами… И Сам он – глава Своего живого тела или Церкви, которое, как всякое живое, развивается, а не застыло во времени.

Пока Мэн налево и направо сыпал притчами, Жук где-то свистнул курицу. И даже ощипал ее. (Мы полагаем, что в этом не было никакого мистического смысла, внушенного притчами Мэна. А желание есть, и застарелая привычка удовлетворять его любыми способами.) Нарушение Жуком одной из заповедей Мэн и ученики осудили. Но курицу съели. Поскольку не пропадать же добру. После чего Доминиканец, любовно обсасывая косточку, в последний раз осудил Жука, пригрозив за воровство карой Божьей и страшными муками в аду. Попеняв отсутствием страха Божьего в Жуке и в народе вообще, посетовав на общее оскудение нравов, Доминиканец подложил косточку под голову и приготовился ко сну. Мэн, водя второй берцовой костью по песку, произнес:

– Не бойтесь Господа из-за того, что Он может причинить вам боль. Бойтесь причинить боль Господу. Это и есть страх Божий. Ибо, причиняя боль Господу, вы причиняете боль и себе. Ибо каждый из вас – частица Господа. Рука Господа. Глаз Господа. Сердце Господа. Больно Господу – больно и вам. Но эта боль придет позже…

С этими словами Мэн выдернул куриную кость из-под головы засыпавшего Доминиканца. Тот со смачным звуком шлепнулся головой о пустыню. И сел с ошалевшими от предсонья глазами.

– Ну вот как ты представляешь себе ад? – спросил его Мэн.

21 Доминиканец помотал головой, просыпаясь окончательно. И вдохновенно стал расписывать внутреннее убранство ада и сопутствующие ему муки. Тут был весь набор средневековых штампов. Принадлежащих средневековым шестиразрядным писателям. Желающих псевдострахом Божьим отпугнуть грешников от греха. Наиболее употребительными были поджариванье на сковородах и помещение в котел с кипящим маслом.

Вдохновившись, Доминиканец придумал собственную муку, которую мы не встречали ни в одном из известных нам источников. Истекая слюной, горя глазами и размахивая руками, он поведал о бесконечном коле, который через зад входит в тело грешника. А поскольку зад тоже бесконечен, то и прохождение бесконечного кола через бесконечный зад тоже бесконечно. Таким образом, грешник, если только он не пассивный педераст, имеет вечный кайф наоборот… Закончив изложение, Доминиканец мечтательно уставился взглядом в перспективу.

– Так, – подытожил Мэн, – твое представление об Аде мне понятно. Это – доведенные до бесконечности пытки, которые пользовало человечество во все времена. Я бы мог предложить еще кое-какие, изобретенные в неизвестном тебе будущем. Но качественно они ничего не изменят… Самое страшное мучение не то, которое применят другие. А те, которые человек доставляет сам себе. И нет ничего страшнее, чем вечное похмелье без похмелки. Представьте себе безысходную средненощную тоску, тяжкую депрессию. Когда внешне все вроде бы хорошо. Когда все вроде бы нормально. Когда за стеной спят жена и дети, а тоска толчками заливает сердце и мозг. А похмелки нет. И не будет НИКОГДА! Вот это-то и будет Ад. За грехи. Бесконечные страх, тоска и депрессия… Без конца… Вечно… Во все времена… Скончания которым не будет… А противоположностью этому Аду существует Рай…

При слове «Рай» ученики встрепенулись.

– Рай, – мечтательно уставившись в ночь, проговорил Доминиканец, – это Ад наоборот. Как я себе его представляю. Если грешники будут жариться на сковородках, кипеть в масле, протыкаться бесконечным колом, то праведники будут их жарить, кипятить, протыкать. И так далее. И это величайшее наслаждение – наказывать зло. Не покладая рук. Бесконечно. И в конце каждого потустороннего дня испытывать радость от честно исполненного долга и ложиться спать. Чтобы с утра снова жарить, кипятить и протыкать. И так до бесконечности… – И Доминиканец пустил слюну.

– Уже написан «Вертер», – пробормотал про себя Мэн, а вслух сказал: – Инстисторис и Шпренгер тебе кланялись. Все свои представления о Рае ты можешь воплотить в сегодня. Ты уже пытался с этими двумя, – и Мэн указал на Раввина и Муллу, – сделать шаг к твоему Раю, сжигая этого четвертого. – И Мэн ткнул пальцев в Трижды Изменившего. – Только ты не учел одного. Бесконечная пытка пытаемых становится тяжкой работой. И очень быстро превращается в пытку для пытающего. И твой Рай задолго до бесконечности превратится в Ад…

И удрученный Доминиканец поник головой.

А Мэн с вопросом о Рае обратился к Мулле. Мулла грохнулся на колени, воздел руки к небу, что-то провопил по-арабски. А потом убежденно сказал:

– Рай, учитель, это когда к твоим услугам бесконечная груда разноцветных и разноплеменных гурий. А член стоит, не падая. И приятную усталость от бесконечных оргазмов смягчаешь крепленым щербетом. В неограниченных количествах. И все это вечно…

– Понятно, – прокомментировал Жук. – Шлюхи и кирянство. И все – на халяву. Вот и верь после этого в чистоту помыслов приверженцев ислама…

Мулла подобрал полы халата, чтобы наказать неверного за неверие, но отказался от этого намерения. Сравнив свои и Жука весовые категории, вместо толковища он псевдокротко произнес:

– Я полагаю, что всемогущий Аллах должным образом оценит мое воздержание, верное служение ему и в Раю возместит мне недополученное в этой жизни…

– Короче говоря, – сказал Мэн, – я делаю неутешительный для тебя моральный вывод. В своем служении ты был небескорыстен. Ты служил Господу в рост. Свое благочестие ты вложил на проценты. И думаю я, что Господь, он же Аллах, в создании Рая имел другие намерения. Нежели удовлетворение похоти и жажды, недополученные тобой в этой жизни. Служить Господу нужно не в надежде на воздаяние. А из любви к Нему. Поэтому твои притязания на Рай в твоем собственном исполнении кажутся мне сомнительными.

Мулла поник головой, дав себе обещание забыть о Рае навсегда. Во всяком случае до того момента, когда это произойдет. Если это вообще произойдет. Если же нет, если же он попадет в Ад, полный, по словам Мэна, глухой беспросветной тоски, стало быть, так тому и быть. Стало быть, это и есть Воля Аллаха. Или Господа. И этой своей искренней печалью, этим своим искренним смирением он сделал первый шаг в непонятный пока для него Рай.

Далее свои соображения по поводу содержательной части Рая высказал бывший Прокаженный. По его мнению, Рай населен исключительно прокаженными. Которые совершенно свободно болтаются по всей территории Рая. И никто их не гоняет и не преследует. Потому как некому. Потому, как все прокаженные.

Периодически между ними происходит соревнование на большую прокаженность. И самый прокаженный занимает место одесную Господа. Занявший второе место – ошую. А третий призер возлежит у ног первых двух. А четвертый их фотографирует. А в остальное время все в Раю равны в своей прокаженности. И все счастливы. Потому что равны. Потому что имеют общую прокаженность, не имеющую трагического исхода.

Идею общего равенства в Раю поддержал и бывший Насморочный. За исключением того, что вместо прокаженных Рай полностью заселен насморочными. А в остальном – то же самое.

– Так, – подытожил Мэн, – я пошел. Если бы среди вас были расслабленные, слепцы и бесноватые, то Рай, соответственно, был бы населен либо расслабленными, либо слепцами, либо бесноватыми. Эдакое равенство в полном говне. Правильно я вас понял?