Геннадий Башкуев - Приводя дела в порядок (сборник) Страница 45

Так что в выходные Митька всегда приходил, а иногда и на неделе. Комната его за ним считалась, хотя я туда перетащил письменный стол. Я тогда докторскую добивал, работал часов до двух ночи. Тимошка, конечно, приходил компанию составить. Вспрыгивал на стеллаж, ходил по полкам. Я просто поражался, там же узко, ну сколько от книжек остается свободного места – пять сантиметров? И как же он ничего не роняет и сам не падает? Вообще-то он был очень быстрый и иногда начинал беситься, носился по квартире. Разгонялся, взбегал по стене в коридоре, пробегал по потолку – там антресоли, низко – и спрыгивал опять на лапы. Или сидел на стуле, долго подбирал под себя лапы, примащивался, а потом прыгал в антресоль и пропадал там надолго. Интересно – когда Митька был маленький, он туда любил залезать, тайник себе устроил. А теперь, значит, Тимошка это место унаследовал.

Еще, как его ни держи, вылезал на балкон и ходил по перилам. Марина за сердце сперва хваталась, но потом себя уговорила – ну что с ним будет? Потом набродится и засыпает на стеллаже – а может, и не спит, его же не поймешь. Изредка молча глаз открывает, посмотрит без выражения и снова зажмуривается. А потом он придумал запрыгивать на спинку кресла и ложиться мне на шею, как воротник. Я его сначала гонял, а потом подумал – ладно, пускай. Он деликатный был, лежал себе тихонько, грел меня теплым боком. У меня сзади, у основания шеи, осколок сидит с войны еще, вынимать не стали, и иногда там побаливает. И вот я заметил наконец, что Тимошка приходит, когда начинает болеть. Ляжет, привалится, мурчит про себя – и уходит боль.

Я рассказал об этом Борьке, он врач, живет этажом ниже, хороший мужик. Он говорит:

– Да, Паш, есть такое дело. Это известно. У тебя же коты были, ты раньше не замечал?

– Раньше, Боря, я здоровый был, – говорю. Это правда. Как за полтинник перевалил, все начало вылезать – и раны, и голова, что в детстве болела. Ну тут уж хрен чего поделаешь, не плакать же.

Вот когда мне два доктора чуть экспедицию не зарубили – тут я разозлился. Е-мое, сидят такие божьи одуванчики, на двоих лет сто пятьдесят. «У вас, Павел Никитич, повышенное давление, вам нельзя в тропический климат. Ах, у вас вот еще что в медицинской истории…» Конечно, когда такую херню несут, давление подскочит! Ладно, пришел через неделю, на всякий случай выпил успокоительного – прошел комиссию.

Но доктора – это ерунда, а вот что эти суки ни разу мне не разрешили Митьку с собой взять в Мексику… Конечно, я ему письма писал, подробные, картинки рисовал – зверей, рыб. Там интересно – и работа, и жизнь, но начинаешь скучать через пару месяцев. Так что письма очень выручают. Митька, надо признать, отвечал очень аккуратно.

Привозил оттуда всякие диковины: раковины, кораллы, сушеного крокодила. Камешки с пирамид. Игуану как-то убил, больше метра длиной, ребята-биологи в институте сделали мне чучело. Игуана у меня сидит в прихожей под потолком. Трофей, едрит твою мать. Как у Хэма, только у него покрупнее были звери.

Митька спрашивал – а почему нельзя? Ну он уже большой мальчик был, двенадцать лет, я ему объяснил: «Знаешь, кто такие заложники?» Он сначала поверить не мог, потом смирился. Даже гордился, что он – заложник. Эх…

А тогда, в конце той весны, я последний раз ехал, снова на полгода. Честно скажу, как-то я привык к мексиканцам за столько лет, и даже появилось ощущение, что вот, домой еду. Я сам себе удивился.

Там случился, кстати, один странный эпизод, о котором я никому, даже Марине, не стал рассказывать. У них есть свои цыгане, их называют «синерос», потому что они наладились ездить по деревням с кинопередвижкой. Ну а вообще такие же раздолбаи, как наши, – песни поют, гадают, только лошадей вроде не крадут. И вот в одной деревушке мы их встретили, на околице. Я сразу не понял, что это цыгане, – они внешне-то точно как мексиканцы. Конечно, одна красавица, самая нахальная, пристала с гаданием. Товарищи мои ее сразу послали подальше, а я вдруг заинтересовался – давай, говорю.

Достала она колоду – грязную ужасно, с такими картами, которые я никогда не видел: с какими-то дубинками, чашками. Перетасовала, велела снять. Но я же видел, что она мухлевала, подсовывала мне определенную карту. Дай, думаю, я ей усложню задачу. Снял не в том месте, что она подсовывала. Она смутилась на секунду, потом положила верхнюю карту лицом вверх, нижнюю и еще одну из середины. Задумалась.

Потом сказала что-то, я еще не сразу понял, переспросил. У них какой-то выговор совсем не такой. Сказала вот что:

– У тебя есть черный кот. Ты его переживешь. Потом будет еще один, а вот третий переживет тебя.

Я дал ей десять песо, мы тронулись дальше, а я задумался. Какой у котов век? Лет пятнадцать, а то и больше. Значит, получается, до восьмидесяти я проживу спокойно, а потом уже буду ждать. Ни на девяносто пять, ни даже на восемьдесят я не рассчитывал, так что меня это предсказание не особо взволновало. Но засело в башке, запомнилось.

Потом вернулся, и как-то потекло время быстро и без задержки. Бывают такие пустые месяцы и годы: каждый день одно и то же, вроде занят, что-то делаешь, а потом оглянешься – и нечего вспомнить. Как же я это всегда не любил! Может, я и на геологический пошел, чтобы в дороге быть как можно дольше. Это ведь затягивает – раз попробуешь, потом всегда будешь тосковать.

Грех Бога гневить – есть что вспомнить, а все равно выпадает иногда такая рутина. Вот и в этот раз: программу с мексиканцами мы закончили, сдали последние отчеты, послали статьи в журналы. Даже диссертацию я доделал и защитил (сколько ж она мне крови выпила!). Да нет, это я так уж ворчу – писать же интересно было, это бюрократия всякая достает.

Ох и набрались мои коллеги на банкете, потом месяц друг про друга рассказывали. Точно как у Высоцкого: «А наутро я встал, мне как давай сообщать…»

Но что-то с новыми экспедициями ничего не светило – сиди, Павел, анализируй, еще статьи пиши. Да плюс к тому – принимай обязательства, участвуй в соцсоревновании, на собрания ходи. Какое-то дурацкое шефство над колхозом – ну ладно, туда молодые ребята ездили. И читать особо нечего: моего «чернокнижника», который мне откладывал все интересное, погнали из магазина. Встретил его случайно на Ленинском и поразился: молодой же еще, чуть старше меня, а выглядит как развалина. Как будто стержень вынули. И чем его ободрить? Все только хуже делается, он же тоже видит.

Митька редко стал заглядывать, это понятно: не первокурсник, уже про диплом думал. Правда, когда осенью приезжал с поля, приходил, рассказывал много. Пил залихватски, курить стал при мне. Зрелость свою демонстрировал. Но я видел, как он становится серьезнее, – и то хлеб, а то балбес балбесом был.

Правда, в чем-то и остался. Вдруг рассказал, как они в шторм отправились на лодке станции снимать. Чуть не потонули, зато сняли вовремя. Я говорю – а что, подождать нельзя было день? Нет, ну ты что, там же экспозиция должна быть ровно сутки. Поспорили еще, он упомянул романтику, и я рассердился:

– Дмитрий! Ну нельзя в твоем возрасте быть таким мудаком! Знаешь, как академик Билибин говорил про романтиков?

Митька заинтересовался:

– Нет, а как?

– Он говорил, что бывает, когда голова внутри пустая. Но это еще полбеды. А бывает, что до самой середины кость. Вот это – романтики.

Посмеялись, конечно. Митька со мной не согласился, но, может, хоть запомнит?

Он в тот день ушел к девкам каким-то своим, а я вдруг стал вспоминать, сколько раз я сам в таких ситуациях бывал. Ладно на войне – там не спрашивают. А потом? Когда в депо электриком работал, вечно залезал сверху на трамваи под напряжением, один раз зацепил провод, чуть не сдох. Потом в Туве, в Эвенкии, в Якутии – совсем дурной был: то один идешь в маршрут, в тайге, практически без оружия, с одним наганом. То куда-то на обнажения лезешь, конечно, без страховки. По речкам сплавлялись черт знает на чем. Митькина мать мне вернула мои письма, когда разводились, – я перечитал, диву дался. Конечно, я там и прихвастнуть мог, сейчас уже не вспомнишь. И вот же как-то выбрался отовсюду. Конечно, здоровья порастратил черт-те сколько, но поскрипим еще.

А потом Тимошка разбился.

Ходил, как обычно, по перилам балконным и, видно, на птицу дернулся и сорвался. Прямо на глазах у Марины. Господи, как же она закричала, побежала вниз, без лифта с седьмого этажа. Я схватил ключи, влез в башмаки и за ней.

Тимошка упал на газон, лежит, глаза открытые, и хрипит. И розовая пена показалась на губах. Подобрали мы его, отнесли наверх, уложили на мягкое. Маринка ревет, а я звонить ветеринарам принялся, хорошо, один мужик сразу мне сказал: положите, не трогайте, сейчас приеду, я как раз освободился. Я говорю – бери такси, мы заплатим, только давай скорее.