Ольга Погодина-Кузмина - Адамово Яблоко Страница 48

– Между прочим, тетя соблюдает все посты. А на Рождество отстояла Великое повечерие, – заявил Максим, накладывая себе какое-то кушанье. – И я сам видел, как папа молился в церкви на отпевании деда.

– Ты молился в церкви, Егор? – удивилась мать. – Зачем?

Георгий попытался отшутиться, почему-то чувствуя неловкость:

– Он с некоторых пор стал суеверен, оставив мненье прежнее свое о снах и разных предзнаменованьях…

– Хм. Вот уж не думала, что и тебя затянет эта современная мода на поповщину, – мать укоризненно покачала головой. – Ты же даже некрещеный.

– Это правда, Георгий? – спросила вдруг Марьяна, взглянув на него с недоумением и укором.

– Нет, я покрестился в свое время.

– Когда это? И почему не сказал? – удивилась мать.

– Достаточно давно. В Париже, в православном соборе. Просто не было случая рассказать.

Максим внимательно смотрел на него через стол своим холодным, словно экзаменующим взглядом.

– Так ты веруешь, папа?

– Скажем так: я нетверд в своем неверии.

Мать покачала головой.

– Как же тебя крестили без веры?

– В тот момент мне казалось, что я верю, – проговорил Георгий с твердым ощущением, что пора сменить сомнительную тему. – Но сейчас я готов поклясться на Коране, что это самый замечательный оливье, который я ел в своей жизни. Ксения Петровна превзошла себя. Кому добавки?

– Прости, пожалуйста, если мы задели твои чувства, Марьяна, – мать повернула к ней лицо. – Я все забываю, что сейчас модно верить в Бога и посещать церковь в указанные дни.

Марьяна слегка порозовела. Она сидела очень прямая и бледная, крепко сжимая в руках вилку и нож, и Георгий вдруг испытал к ней непривычное теплое чувство. Он увидел, какой тяжелой и недоброжелательной кажется ей обстановка за столом, и ему вдруг захотелось защитить ее от злой насмешливости Максима, от устоявшейся несправедливой враждебности, с которой мать относилась к членам семьи Козыревых.

Впрочем, Марьяна не собиралась сдаваться.

– Ничего. Я понимаю, что в ваше время это было не модно, – ответила она тихо, но твердо.

– Кстати, Максим, раз ты сам начал этот разговор, было бы интересно узнать, какова твоя позиция по данному вопросу, – полюбопытствовал Георгий бодрым голосом. – Како веруеши?

– Я не верю в Бога, но признаю пенитенциарную необходимость религии, – заявил Максим с обычной своей трудно выносимой самоуверенностью. – Для управления толпой и для утешения униженных и оскорбленных.

– Утешение бывает необходимо всем, – заметила Марьяна.

– Лично я не нуждаюсь в утешении химерами, – возразил ей Максим довольно резко.

– Думаю, Максим прав, – кивнула мать. – Функции церкви как социального института в основном сводятся к поддержанию и укреплению правящего строя. Религия оправдывает несправедливость распределения жизненных благ. Конечно, разумный человек должен учиться прямо и трезво смотреть на такие вещи, как жизнь и смерть, освободившись от предрассудков и химер. Как бы это ни было тяжело и некомфортно.

– А как же предрассудок, именуемый совестью? – спросила Марьяна, опуская глаза.

Мать нахмурилась.

– Совесть и религия – понятия разного порядка. Подменять их – либо спекуляция, либо демагогия.

Георгий понял, что должен наконец вступиться за свою гостью.

– А я думаю, что замечание Марьяны отчасти справедливо. Все же основой нашей морали до сих пор являются христианские постулаты. Спокойная совесть – изобретение дьявола.

– Это всего лишь bon mot, – возразила мать.

– Следовательно, нечистая совесть – изобретение Бога? – с усмешкой глядя в лицо отцу, произнес Максим.

– Неспокойная совесть – это шаг к раскаянию, – ответил Георгий Максимович. – А символ веры православия, как я понимаю, заключается именно в идее покаяния за вечное несовершенство человека.

– Не согрешишь – не покаешься? – продолжал петушиться Максим. – Какая удобная позиция! Честное слово, папа, не думал, что твоя философия так банальна.

– Моральные принципы вырабатывает и поддерживает культура, – проговорила мать. – Я признаю религию как часть культуры, но верить в догматы, возникшие две тысячи лет назад в головах фанатиков и мошенников, – от этого увольте… А ты, Ксения Петровна? – мать требовательно взглянула на Ксюшу. – Что думаешь по этому поводу?

– Не знаю, – пролепетала старушка растерянно. Ей явно было не по себе, но выйти из-за стола без важного предлога она не решалась.

– Прекрасно. Вот такие, как ты, и подбрасывали дрова в костер Джордано Бруно. Кстати, у тебя поросенок не сгорит?

Ксюша торопливо, с видимым облегчением поднялась.

– Давайте сменим тему, – предложил Георгий. – Может быть, расскажешь, как ты отдыхал на Кубе, Максим? Наверняка увидел много интересного?

– Я бы лучше послушал, как ты отдыхал на Тенерифе, папа.

К нервным нотам в его тоне добавился яд. Георгий ощущал, что взаимное недоброжелательство за столом все разрастается, словно раковые метастазы, и ничего не мог с этим поделать.

– Ну, мне особенно нечего рассказывать. Я отдыхал очень консервативно – отсыпался, плавал в холодном бассейне, осматривал достопримечательности. А еще был в окрестностях Женевы, покатался на лыжах и заехал в Париж на пару дней. Встретился со старыми друзьями и прошелся по Лувру.

– Наверное, было невыносимо скучно? – поморщился сын. – Старый город, старые друзья, старые картины?

– Налей мне еще вина, Егор, – попросила мать, тоже, видимо, ощутившая, что разговор принимает слишком напряженный тон. – Знаешь, я сейчас читаю Бальзака. Удивительно неровный писатель. Блестящие образы, глубина мысли, и тут же рядом банальности, достойные его самых убогих персонажей. Бульварщина, испанские страсти. Но Париж он описывает вкусно… А вот и гвоздь стола.

Ксюша внесла поросенка на овальном блюде.

– Ксения Петровна у нас тоже в своем роде Бальзак. Студень так и не научилась варить как следует, но пироги и свинина у нее всегда отменные.

Молочный поросенок – подрумяненный, обложенный печеными яблоками, – казалось, мирно спал в своей колыбели. Его рыльце сохранило подобие сонной блуждающей улыбки. Георгий отчего-то вспомнил, как Игорь задремал на диване перед камином, пока они с Вальтером сидели за шахматами, и как Вальтер засмотрелся на улыбающегося мальчика, глотая слюну.

– Даже жалко резать, – заметила мать.

– В белом венчике из роз наш персональный младенец Христос, – без улыбки проговорил Максим.

– Ну уж сравнил! Давай, Георгий, не век же на него смотреть!

Георгий взял нож и поднялся.

– Что ж, принесем сию невинную душу в жертву новым свершениям в новом году. И не будем предаваться унынию, когда есть другие грехи.

После ужина пили кофе с коньяком, рассматривали подарки. Мать показала Марьяне свои книги, среди которых было несколько настоящих раритетов. Около десяти Максиму позвонили друзья. Георгий тоже поднялся.

Помогая Марьяне надевать шубку в узкой, заставленной комодами прихожей, Георгий Максимович снова поймал взгляд сына – холодный и внимательный. Мать инспектировала пальто Георгия, поправила на нем шарф, как делала, когда он был ребенком.

– Берегите себя, дорогие мои. Спасибо, что приехали. И ты, Максим… Дай обниму тебя.

Они выходили из подъезда, когда во двор на приличной скорости въехал серебристый «ягуар», ослепил фарами, выплескивая наружу поток электронного кваканья. Максим картинно поклонился, щелкнув каблуками.

– До свидания, папа. До свидания, тетя. Это за мной.

Водитель Георгия припарковал машину на набережной. Перед тем, как сесть в салон, Марьяна подошла к решетке ограждения, замерла, обводя взглядом очертания рыцарского замка на другом берегу канала.

– Не сердись на маму, она иногда бывает слишком резкой, – сказал Георгий, накрывая ее руку в замшевой перчатке своей рукой.

– Нет, я все понимаю, – быстро возразила она. – Мы отлично провели время. Спасибо. – И затем повернула к нему опечаленное лицо. – Знаешь, я даже подумала, что это мне расплата за годы твоих мучений на наших семейных обедах. Иногда полезно побывать на месте другого. Хороший урок.

– Ты едешь в Озерное? – уточнил Георгий, открывая перед ней дверцу.

– Нет, на Конногвардейский. Я предупредила Максима. Ты, наверное, в курсе, он сейчас живет там постоянно. Я иногда думаю, правильно ли разрешать ему столько самостоятельности… Но в конце концов он взрослый мужчина. Мы не можем вечно его опекать.

– Приходится смириться с этим фактом, – кивнул Георгий. – Максим взрослый мужчина, у него своя жизнь… Еще не так поздно – может быть, заедем ко мне, выпьем по чашке чаю?

– Нет, Георгий, спасибо, – снова сжимая ручки своей сумки, ответила она. – Ты на Мытнинской, мне это не по пути.

Он снова взял ее за руку и улыбнулся, удовлетворенно наблюдая тень смятения на ее лице.