Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны Страница 48

Алле же, напротив, казалось, что все только на нее и смотрят, и она в томительном ожидании нервно теребила бахрому набедренной повязки, обнимающей ее не вполне еще оформившиеся бедра. Это был ее первый «выход», к которому она готовилась больше месяца, не покидая этого здания без единого окна, где их хорошо кормили и в то же время заставляли часами изнурять себя в тренажерном зале, точно из них готовили балерин или художественных гимнасток, взвешивая утром и вечером и следя за каждым граммом их тела. Тетя Катя, женщина строгая, способная причинить своим подопечным острую боль за любое неповиновение, при этом не оставляя на теле никаких следов, откровенно объяснила новеньким с первых же минут, для чего их готовят, предупредив, что отсюда им не вырваться, а кто попытается, той не позавидует даже приговоренный к пожизненному заключению. Правда, те девочки, что здесь с самого начала, уверяли, что все не так страшно, главное – не впадать в истерику, воспринимать все как должное, потому что природа их и создала именно для этого, зато потом, поднакопив деньжат, они могут выпорхнуть из этого заведения на свободу и устраивать свою жизнь так, как им захочется. Тем более что уже через месяц, еще ничего не заработав, девчонки получили задаток по двадцать тысяч рублей, который им предстоит отработать. Может, так оно и будет в неопределенном будущем, но пока еще никто не выпорхнул. Впрочем, и само Заведение существует всего несколько лет, первые девочки, поступившие сюда в самом нежном возрасте, не успели ни постареть, ни утратить своего шарма, разве что некоторые из них перешли из разряда избранных в разряд всех прочих, обслуживающих Большой зал.

Однако Алла не была способна думать ни о своих отдаленных перспективах, ни даже о том, что ожидает ее сегодня, буквально через полчаса. Она смотрела прямо перед собой, забыв все, чему ее учили, в глазах ее все двоилось и троилось, до слуха ее не долетало ни одно слово, а чей-то смех вызывал чувство ужаса и отчаяния. Вместе с тем она заученно улыбалась, потому что улыбались другие, не замечая, что улыбка ее выглядит жалко. Единственное, что ей хотелось, так это оказаться подальше от этого места, лучше всего дома, во Владимире, рядом с родителями, которых она так опрометчиво покинула, пустившись, очертя голову, в Москву со своей подругой Ларисой сразу же после одиннадцатилетки, а оказалась в этой дыре, только через какое-то время поняв, как все это произошло. Им мерещилось, когда они ехали в Москву, что все будет так, как в сериалах, повторяющих друг друга с маниакальной настойчивостью: приехали, немного помучились, случайно встретили свою судьбу: ведь в Москве так много всяких артистов, художников, писателей и вообще богатых людей, и… – дальше одно только нескончаемое счастье с любимым человеком. Дуры! Боже мой, какими они были дурами! Но Лариске хотя бы сегодня повезло: она не стоит за этим столом, за креслом самого Осевкина, про которого рассказывают ужасные истории, и даже такие, какие не снились Синей Бороде.

Часы громко отбили положенные им удары.

Зашевелились девочки, разливая по бокалам красное вино. Алла вздрогнула, точно проснувшись, протянула руку к бутылке, но Осевкин, наблюдавший за ней в одно из многочисленных зеркал, опоясывающих стены и как бы раздвигающих их в бесконечность, отстранил ее руку, сам налил себе вина, отпил пару глотков. Под вино подали черную икру, запеченную рыбу, трепангов, которые будто бы усиливают мужскую доблесть, рыбный гарнир. Ели молча, насыщались. Девочки будто невзначай касались своих клиентов обнаженными частями тела. Сидеть им за этим столом не положено, еда их не прельщала: час назад их накормили тем же самым, чтобы не вызывать у них ни зависти, ни иных соблазнов. Алла продолжала стоять, держась обеими руками за спинку стула и жалко улыбаясь.

Потом гости, как по команде, стали расходиться со своими девочками, исчезая за прикрытыми портьерами дверьми.

Осевкин встал из-за стола одним из последних. Прогнулся, глянул сверху на свою жертву, усмехнулся, произнес:

– Ну пошли, курица, – и направился к двери.

Девчонка шла за ним следом, обмирая от страха.

– Ну что? – спросил Осевкин, приподнимаясь над Аллой на вытянутых мускулистых руках. – Страшно было?

– Н-нет, – прошептала та еле слышно, прикрывая ладонями груди.

– Ничего, дальше пойдет веселее, – хохотнул он, оттолкнулся от пружинного матраса, встал на колени, удержав ноги девчонки в развернутом положении, глянул удовлетворенно на красное пятно, окрасившее простыню, повернул голову к стоящей рядом Ларисе с подносом, на котором стояли, дребезжа жалобным звоном друг о друга, три бокала с шампанским, спросил: – Ну и как это выглядело со стороны? А?

– Не знаю, – прошептала та, вздрогнув всем телом.

– Еще узнаешь, – пообещал он, взял с подноса два бокала, один протянул Алле, помог ей сесть, провозгласил: – За рождение новой женщины! – Выпил пару глотков, отдал бокал Ларисе, спрыгнул с постели и скрылся в душевой.

Алла сидела, обхватив колени руками. Ее бил озноб. Лариса утешала, гладя ее по голове, молча глотая слезы. Услыхав, как хлопнула дверь в номер, она потянула подругу в душевую. Та пошла, покачиваясь, оглядываясь на кровавое пятно, только теперь поняв со всей ужасающей очевидностью, что к прошлому возврата не будет, а будет вот это – и завтра, и послезавтра, и… и неизвестно сколько. Только теперь уже без этого пятна.

А Осевкин, переодевшись в белый костюм, стоял возле ломберного стола и смотрел, как крупье раскидывает карты. Сам он игроком не был, не понимал этой страсти и не одобрял ее. Но в полусонном Угорске таких людей, кому некуда было деть наворованные деньги, не привлекая к себе внимания завистников, оказалось слишком много, так что пришлось идти у них на поводу, открыв небольшое казино в самом Заведении, исключительно для самых-самых, в обязанности которых входило, в частности, препятствовать возрождению уже лет десять как запрещенных азартных игр в столице и ее окрестностях, но продолжающих процветать подпольно, не смотря ни на что.

Глядя с презрением, с каким трепетом они берут каждую карту, боясь перебрать или недобрать, как потеют одни и бледнеют другие, Осевкин вместе с тем продолжал кожей своей ощущать трепетное девичье тело под собой, и все одно за другим мгновения погружения в него, такие сладкие, такие возвышающие его над миром, не способным отнять у него ни этих девчонок, ни Комбината, ни Заведения и всего прочего, делающего его, Осевкина, хозяином не только города, но и почти всех его жителей, способных только воровать, жрать и получать жалкие удовольствия, дрожа по ночам от любого громкого звука за стенами своих квартир. Была бы его, Осевкина, воля, он бы, поймав жалкого чиновника-воришку за руку, отнимал бы у него и его родственников все имущество и все банковские счета, превышающие их официальные возможности. Но наверху сидят либо дураки, либо такие же жулики, которые не станут принимать законы, направленные против самих себя. И как некогда он презирал милицию, не способную поймать бандита Осевкина, так сейчас он презирал все власти снизу доверху, не способные – или не желающие – делать то, на что они поставлены.

В эти вечерние часы Осевкину не хотелось ничего: ни есть, ни пить, ни любить, ни думать о высоких и низких материях, тем более видеть эти отвратительные рожи. Он был уверен, что жизнь его вполне удалась, что дальше будет еще проще и надежней. Сейчас ему хотелось покоя и только покоя.

Походив между столиками, предупредив Шахиншаха, что уходит, он спустился вниз по винтовой лестнице к черному ходу, вышел во двор, плотно заставленный машинами. До его слуха долетели отдаленные погромыхивания надвигающейся грозы. Осевкин сел в машину и коротко бросил:

– На дачу!

Глава 30

На город тихо опускались сумерки, подкрашенные алой зарей. В той же стороне, но несколько севернее, на эту зарю наползала черная туча, мерцая голубоватыми сполохами света. Из открытых и ярко освещенных окон кафе вырывались звуки музыки, слитного гомона голосов и шаркающих подошв.

Валера был чуть-чуть навеселе, он был бы не прочь продолжить вечер, начатый с мэром, но вечерние цены, в отличие от дневных, были Валере не по карману. В конце концов, хватит и того, что он употребил за ужином с Чебаковым и его заместителем, довольно странным господином, тучным и очень настороженным; более того, от его широкой фигуры исходила непонятная угроза, и Валера старался реже смотреть в его сторону и не встречаться с узкими щелками заплывших глаз. У Валеры еще не было опыта прожженного журналиста, иначе бы он сумел угадать в этом господине полицейского, но чутьем на опасность он обладал, и чутье это его ни разу не подводило. Этот тип по фамилии Купчиков за все время ужина не проронил ни слова, лишь иногда кивал своей тыквообразной головой, как бы удостоверяя верность того, что говорил мэр Чебаков, но удостоверяя как-то странно, будто борясь с самим собой, или только наполовину, или вообще черт знает как.