Михаил Липскеров - Белая горячка. Delirium Tremens Страница 48

– Иду, Мэн, – ответил Мэн и встал с колен. Потом он, кого пинками, кого словом, вывел учеников из молитвенного экстаза. А затем и из пещеры Махпела.

29 И вот двенадцать учеников во главе с Мэном, утерев слезы и сопли, таща за собой связь времен, пошли на север, в Капернаум. Его город. Город, где Он уплатил подать на храм. Город, где жили Симон-Кифа и Андрей Первозванный. Город, где Он исцелил тещу Симона, лежащую в горячке. Город, где он избавил Матфея от заботы о казне римского императора. Капернаум, где Он много чего говорил, много чего пророчествовал. Много чего совершил к вящей славе Господней.

Шли они по дороге. Им встречались стада коз, ведомые меланхолично-развязными бедуинами. Бредущие в Хеврон паломники. Их обгоняли автобусы с туристами. Периодически встречались сопровождаемые легионерами колесницы с чиновниками по особым поручениям. И в чем заключались эти самые поручения, зачастую было неизвестно даже самим чиновникам. Пекло раскаленное небо, вяленая на солнце пустыня, казалось, не имела конца. И когда распухшие от жажды языки учеников не помещались во рту и обдирали небо, Господь посылал им ключ с водой. Которого в пустыне не могло быть по определению. Ибо, если кого Господь отправил в путь, то Он сделает все, чтобы этот путь был пройден. Волей пославшего Господа и волей идущего. И вот по пути в Капернаум они опять пришли в Иерусалим. Это произошло в тот самый день, когда римляне начали разрушать Храм. Когда рушились стены, растаскивались драгоценности, разливались по каменным мостовым благовония. И два осла тащили в Геенну ковчег Завета. На краю обрыва два здоровенных легионера подняли скрижали и швырнули их в смрадную горящую бездну. Потом один стал пить вино из услужливо поданного каким-то изгоем кубка. А второй зализывал пораненный каменным краем мизинец правой руки. Но сколько бы он ни лизал, кровь не останавливалась. А наоборот, струилась все больше и больше. Она стекала по волосатой руке, белоснежной тунике, не задерживалась на блестящих поножах и, перевалив через рубцы сандалий, шипя, сворачивалась в жаркой пыли. И вместе с кровью уходила жизнь из легионера. И вот он упал, обескровленный до конца. Кроме сгустков крови, оставшихся на губах. Да и те скоро высохли, потрескались, превратились в пыль. И улетели в Геенну вместе с душой легионера. А тот легионер, который пил вино, побледнел тоже. Но не от обескровливания. А от того, что его кровь внезапно потеряла свой цвет. Она стала ни красной, ни желтой, ни черной, ни еще какой. Она просто стала никакой. А если в жилах человека течет никакая кровь, то и он никакой. Нет у него чувств, нет желаний, ни даже вожделений. А есть только тоска по утерявшей цвет крови. И очевидно, эта тоска так заполнила легионера, что он отбросил кубок, поднял бесцветные руки. И с безысходным криком «О, боги!» сделал шаг в пылающую бездну. И смешался с пеплом сжигаемой веками падали. А отброшенный им кубок попал в висок изгоя и бросил его туда же. Где вечный огонь и вечный стон. А вокруг стоял народ израилев, туристы, деловые люди. Кто рыдал, кто рвал на себе волосы, кто смеялся…

– Учитель, – плача, спросил Мэна Крещеный Раввин, – что будет, Учитель? Нет скрижалей Завета, нет заповедей Господних. А значит, нет ничего. Что будет, учитель?..

Недолго молчал Мэн.

– Сынок, – мягко сказал он Крещеному Раввину, – ничего не исчезло. Заповеди Господни, принесенные в мир Моисеем, не только в камне. Они во всем мире. Они в каждом человеке, в котором живет Господь. И который живет в Господе. Скрижали – это только каменные узелки на память. Чтобы Дьявол, пытающийся жить в человеке, не вытеснил из него Господа. Но ты прав. Без памяти нет ничего. Скрижали вернутся со временем. А пока… – И Мэн сделал шаг с обрыва. Медленно он шел по языкам пламени, вырывающегося из Геенны. Все более и более погружаясь в нее, пока не исчез совсем.

– Жертва, жертва… – прошелестело по народу Израилеву.

– Жертва, жертва… – содрогнулось в рядах римских легионеров.

– Жертва, жертва… – замирающим шепотом застыло в губах учеников.

И когда безысходность и восторг захлестнули всех и вся, на Иерусалим обрушились потоки воды. Может, минуту, может, две, а может, и три минуты продолжался ливень. А когда он так же мгновенно, как и начался, стих, на краю Геенны стоял Мэн. Толпа смолкла. Мэн заглянул сначала в бездну. А потом поднял глаза к небу. Загремел гром. Один раз, второй, третий… Десять раз гремел гром. И десять раз звучал голос:

– Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим!

– Не делай себе кумира!

– Не произноси имени Господа Бога твоего напрасно!

– Помни день субботний, чтобы святить его!

– Почитай отца твоего и мать твою!

– Не убивай!

– Не прелюбодействуй!

– Не кради!

– Не произноси ложного свидетельства!

– Не желай ничего, что у ближнего твоего!

И когда голос замолчал, возликовал народ израилев, смущенно успокоились легионеры, стали разбредаться туристы. Обняли Мэна ученики.

– Придет время, – сказал Мэн, – и восстанет из обломков Храм, вернутся в него скрижали. И возрадуется со всем миром народ израилев. Частица мира, избранная Господом для служения Ему. Пока другие народы не проникнутся Святым Духом. До конца.

30 А Мэн вместе с учениками пошел дальше на север. Через Самарию в Галилею. Где проповедовал Он. А население Иерусалима осталось у развалин Храма, у остатков стены, молиться, плакать и ждать. Когда явится Мессия, чтобы восстановить Храм. Как воздвиг его Соломон, сын Давидов.

И вот ученики пришли в Его город. Нет смысла описывать Капернаум. Кто там был, его видел. А кто не был, все равно ничего не почувствует. Как бы мы его ни описывали. Потому что трудно описать насыщенность какого-либо места Им. Его благодатью, Освященность Его словом, Его присутствием. Скажем только, Капернаум встретил Мэна жуткой суетой. Погоняемой другой суетой в сторону еще большей суеты. Экскешн, экскешн, экскешн… Стаи туристов, стремящиеся в один день сожрать всю духовную пищу. Запихать ее в себя через глаза, нос, рот, уши. Чтобы также в один день извергнуть ее в другой экскешн, экскешн, экскешн… Ибо питаться нужно каждый день. Питаться медленно, неторопливо, ощущая вкус языком, мозгом, сердцем. Ибо наскоро схваченная духовная пища не удерживается в человеке надолго. И извергается из него нравственной блевотиной.

Среди насыщающихся бродили немногочисленные проповедники. Смутно помнящие рассказы о Нем. Скармливая туристам трупы чужих воспоминаний… Наши остановились в, на первый взгляд, брошенной хижине. Где были только стены, крыша и каменный пол. Кое-как угнездившись на полу, путники стали было засыпать, как в освещенном ночью проеме двери показался силуэт. Силуэт качался, как маятник, ограниченный в качании рамками дверного проема. Причем этот силуэт густо ругался на красивом, отнюдь не литературном, русском языке.

– Седой! – узнал силуэт по родным напевам Жук. – Ты же умер от цирроза.

– Ты, бля, между прочим, тоже умер, – резонно ответил качающийся силуэт, – только, бля, от алкогольного психоза. И вот мы встретились. .......! Твою! Мать! – добавил он с искренним дружеским наслаждением.

Мэн и Каменный Папа, очарованные звуками родной речи, встали с пола и обняли вкачнувшийся в дом циррозированный силуэт. Силуэт неловко расцеловал их пахнувшими местным портвейном губами и рухнул на пол. Потом закашлялся, обдавая окружающих сгустками крови. Потом помочился в пол, глянул на поблескивающую в лунном свете мочу и удовлетвоернно заметил:

– Опять, бля, кровь…

– Что, – сочувственно спросил Каменный Папа, – опять цирроз?..

– А как же, – убежденно проговорил Седой. – Кто в прошлой жизни от цирроза умер, тот в промежуточной жизни с циррозом и воскреснет.

– Ничего, ничего, – засуетились Жук и Каменный Папа. – Мэн, учитель то есть, тебя исцелит. У него это запросто…

– Меня сам доктор медицинских наук Абрам Исаакович Кац из Второй Градской не мог исцелить, – гордо отвечал Седой.

– Сравнил! – всплеснул руками Жук. – Там – доктор, а здесь – Мэн! Целитель Божьей милостью! Мэн, Учитель, исцели Седого. А то что же, покойник без мучений даже портвейна выпить не может…

– Это точно, – понурился Седой. – Вот уже шестой раз умираю, шестой раз воскресаю и каждый раз ссу кровью. Печень, бля… не то слово… во, пощупай…

Мэн притронулся к правому боку Седого. Из-под ребер выпирала брусчатка Красной площади. В ответ на прикосновение Седой опять помочился кровью. Мэн посмотрел сквозь крышу на небо, услышал тихое воркованье и легкий голубиный топот. Затем он протянул внезапно потеплевшую руку к брусчатке. И на глазах учеников брусчатка стала исчезать, и через несколько минут живот Седого стал абсолютно симметричным. Он недоверчиво глянул на правое подреберье, помял его, а потом контрольно помочился в плошку. Внимательно посмотрел на мочу и произвел анализ.