Максим Кантор - Хроника стрижки овец Страница 48

Фельдмаршал Кейтель наложил известную резолюцию на доклад об истреблении советских военнопленных: «Сомнения соответствуют представлениям о рыцарском характере ведения войны. Здесь же речь идет об уничтожении мировоззрения. Поэтому я одобряю данные меры и беру их под свою защиту».

Под «мерами» и «уничтожением мировоззрения» имелось в виду уничтожение людей. Это касалось не только комиссаров, поименованных в знаменитом приказе, речь шла не только об уничтожении евреев и не только об инструкции Гитлера от 30 марта 1941 года, зачитанной перед генералами Вермахта.

«Уничтожение мировоззрения» подтверждалось как общий курс постоянно: в локальных приказах по войсковым группам, которые отдавали Кейтель, Йодль, фон Браухич и Гальдер, которые транслировались широко и применялись солдатами Вермахта к исполнению. Совокупно с айнзацгруппами именно рядовые солдаты принимали участие в подавлении сопротивления гражданского населения, в так называемых «акциях» и – если отдельные офицеры и возмущались – голос их не был услышан.

Доклад Мольтке и его позиция – были самоубийством.

Гельмута фон Мольтке арестовали и расстреляли в тюрьме Плотцензее. Перед смертью Мольтке написал жене: «Возможность умереть за убеждения является привилегией».

Было время, о войне говорили много и страстно, потом стали забывать. Сегодня возвращаются к теме войны с иной интонацией, нежели прежде, – негласно договорились объявить войну фактом истории и снизить пафос оценок. Сегодня жертва фон Мольтке выглядит едва ли не напрасной. Почти признали, что не было правых и виноватых, – и, наконец, появился фильм, который мастерски снимает напряжение в болевых точках. Да, были трагедии – но ведь была война, это естественно.

Конечно, холокост отрицать не приходится, но если рассказать в нужной интонации, будет не так страшно.

Показана дружба солдат Вермахта с гражданским евреем, они в одной молодой компании; официальная пропаганда евреев преследует, а на бытовом уровне противоречий нет. А вот медсестра-еврейка объясняет медсестре-немке, почему ухаживает за ранеными немецкими солдатами: ведь они тоже люди. И уж если еврейка простила немцев в те годы, что же мы спустя семьдесят лет осуждаем? И про смертность советских военнопленных мимоходом объяснили: не подписал Сталин Женевскую конвенцию, так и получилась большая смертность. Война – как эпидемия; в эпидемии никто не виноват, но все страдают. Зачем обвинять всех скопом, когда следует рассмотреть каждую судьбу, увидеть в солдатах – людей.

И стараемся понять правоту каждого; но для того, чтобы принять сотни личных оправданий, приходится забыть меру истории, а мера существует.

Вообще людям свойственно измерять реальность: пространство и время имеют координаты. Так же тысячелетиями измеряли зло, взвешивали преступления: и Кодекс Юстиниана, и Правда Ярослава, и Яса Чингисхана, и российский УК – все о том же: до какой границы можно дойти, а что – за гранью. Про бытовые преступления мы понимаем, кражу с грабежом не путаем, но доходит до большой истории, и мы доверяем идеологии, намеренно путающей параграфы и перевирающей статьи.

Стараниями новой идеологии получилось так, что мы уравняли преступления века минувшего, разные по тяжести и совершенные по разным мотивам, свели все события к единой статье обвинения. История была сложная – но чем дальше она отодвигается, чем более стараются историю упростить, тем несуразнее выглядит минувшая война: и чего это люди не поделили?

Когда на закате ХХ века возник термин «красно-коричневые» – никому и в голову не пришло, что повторяют сталинскую логику: именно на процессах 30-х годов доказывали, что троцкисты связаны с фашизмом. Как может быть, чтобы коммунисты (интернационалисты, которые программно за равенство) находились в союзе с фашистами (националистами, которые программно за неравенство)? Это же нонсенс. Однако публика, оболваненная риторикой Вышинского, верила в то, что правые уклонисты вступили в блок с нацистами, а мы в 90-е воспроизвели эту же чушь.

Сравнение Сталина и Гитлера давно стало трюизмом в политической риторике, хотя мало какому врачу придет в голову сравнивать чуму и холеру и лечить недуги одной таблеткой. Редкий судья уравняет вооруженный грабеж и групповое изнасилование, хотя преступлением является и то, и другое. Ах, мы привыкли отмахиваться от разницы, когда речь заходит о насилии власти – не все ли равно, кто и как тебя убьет. Плохо всякое убийство, какая разница, убили тебя коммунисты или нацисты, попал ты в Освенцим или в Магадан! Было сделано немало, чтобы сплющить исторический анализ до того, что грехи века превратились в трудно произносимое и трудно понимаемое слово «тоталитаризм»; все вины сделались однообразно похожими, а потому не особенно страшными. И как не существует единой таблетки от холеры и чумы, так и демократическая риторика – противостоящая нацизму и коммунизму одновременно – не все объясняет и не всегда помогает.

Сделано все, чтобы уравнять в исторической вине левых и правых, богатых и бедных, все убивали всех; причины войны отодвигаются в нашем сознании все дальше – и скоро мы уравняем виноватых и безвинных, одураченных и кукловодов, а затем – жертв и палачей. Теряется понятие «герой», и стирается понятие «подвиг», какой же герой может быть в войне, где не правы все? Вот уже и вырисовывается правда Власова, которого можно понять, и вот уже доказывают, что коммунистическая Россия повинна в войне не менее, чем нацистская Германия, вот уже историк Эрнст Нольте пишет о том, что нацизм – это паритетный ответ на коммунизм, и убийство по расовому признаку – это всего лишь равновеликий ответ на классовый террор.

Точка зрения, уравнивающая стороны в войне и представляющая случившееся «европейской гражданской войной», некогда была осуждена в Германии – прозвучали голоса философов Франкфуртской школы, которые осуждали фашизм как беспрецедентное явление в истории. Но сколько можно испытывать комплекс вины? Сегодня в моде взгляд, позволяющий рассматривать Вторую мировую так, словно речь идет о Тридцатилетней войне XVII века. Ну да, были отдельные фанатики, но в целом, солдаты, идущие в бой, – такие же парни, как и наши дети. И точно так же, как не задаемся мы вопросом, кто виноват в Тридцатилетней войне: шведы, французы или немцы – так же и пресловутая «историческая вина» Германии ушла в прошлое. Постановили, что все грешны – одни повинны в Магадане, а другие – в Майданеке.

С легкой руки Александра Солженицына известно, что в смертности русских военнопленных повинна сама Советская Россия – почему не подписала Женевскую конвенцию? В «Архипелаге» про это рассказано страстно. А солдаты Вермахта, они просто воины, служащие присяге, и смотрите, какие они хорошие парни. Постепенно мы приучаем глаз именно так смотреть на прошлое.

Однако юрист Хельмут фон Мольтке считал иначе. Он – юрист – знал очень хорошо, что важно иное: важно, кто подписал конвенцию, а не то, кто ее не подписал. Женевская конвенция была подписана самой Германией, и условия содержания пленных обязаны были соблюдаться согласно утвержденным статьям – даже в случае войны с марсианами.

Знал Мольтке и то, что Россия подписала Гаагскую конвенцию, не отмененную Женевской, в которой оговаривались те же самые пункты содержания военнопленных, с единым отличием – Женевская предусматривала разное содержание в плену командного и рядового состава, а советская сторона этого не приняла. Знал Мольтке и то, что приказами – не только Гитлера, но и Кейтеля и Браухича – было доведено до сведения каждого рядового Вермахта, что это война по искоренению расы недочеловеков; Гельмут фон Мольтке именно об этом и писал – о том, что Вермахт вовлечен в массовые зверства, в деятельность айнзатцкоманд, в убийство гражданского населения. То была беспрецедентная в истории война – война народная, в которой чувство национального было доведено до звериного, и это зверство старательно культивировалось.

Это невыносимая правда, но это правда, так именно и было.

Человек может быть хуже зверя, и расист это доказывает легко. Степень вины существует – и это важно как для истории, так и для нравственного сознания человека.

Есть простительные грехи, есть непростительные грехи, есть страшные грехи. Существует память о 28 вагонах, заполненных детскими колясками, которые были отправлены из Аушвица в Берлин – взрослые люди целенаправленно душили младенцев; такого не было никогда и нигде – ни в Магадане, ни во время испанской инквизиции. Это был пик человеческой жестокости, превосходящей звериную.

Когда говорят: все виноваты, каждый по-своему виноват, то вообще стирается смысл суда. Суд оценивает всякое преступление, и каждое преступление заслуживает отдельного суда.

Точно так же как существует иерархия святости, в которой подвижник не равен мученику, мученик не равен святому, а святой не равен апостолу, – так же существует иерархия зла. Данте написал поэму именно про то, что градация зла имеется – она равна по сложности иерархии добра. Когда Данте с Вергилием спускаются по кругам Ада вниз, к ледяному болоту Коцита, они последовательно проходят ступени падения нравственности: есть очень много уровней зла. Убийца хуже, чем вор, но убийца детей хуже, чем просто убийца, а тот, кто убил много детей, хуже, чем тот, кто убил одного ребенка. Вы скажете, что это дурная арифметика. Но эта арифметика единственно правильная – и в Божеских глазах, и в глазах истории, и в памяти людей.