Наталия Терентьева - Маримба! Страница 49

Эта история произвела на меня в детстве огромное впечатление и заставила усомниться в безусловной необходимости хорошей учебы. Леня ведь очень хорошо учился, сначала в математической школе, где собрались самые умные дети нашего района, потом поступил туда, куда поступают самые лучшие выпускники, и уже со всей страны – на мехмат МГУ. Там тоже Леня был первым, блестяще учился, решал нерешаемое, писал статьи еще во время учебы. Защитил диссертацию, стал готовить докторскую. И… сошел с катушек. Его разум заклинило на какой-то формуле и больше не отклинило.

Леня ли был слишком впечатлительным и усердным юношей, или же правда есть что-то, какие-то области, куда не должен залезать пытливый, неспокойный человеческий ум, области, за которыми – ненужное, возможно, опасное для человека знание? И мы не знаем точно, какие тропки ведут туда, куда заходить гениальному человеческому разуму не следует, и особенно не следует указывать туда дорогу разуму коллективному, поскольку он, крайне легкомысленный, мало думает о последствиях, живет сегодняшним днем, самонадеян, эгоистичен…

Во втором дворе, где я жила около двадцати лет, дурачок тоже был, точнее, дурочка. А еще точнее – очень страшная, яростная, кипевшая ненавистью женщина, у которой, как и у Лени, было что-то непоправимо сломано в голове. Она ненавидела детей. Любых, особенно маленьких. Лет ей было между сорока и пятьюдесятью, трудно сказать точнее. Невысокая, неопрятная, всегда не по погоде одетая, она появлялась внезапно и начинала с ходу кричать. У меня тогда была маленькая Катька, уже ходившая со мной за ручку. Я тут же брала ее на руки, прекрасно понимая, что если придется спасаться бегством, то мне далеко с тяжеленькой Катькой не убежать. А женщина, видя любую маму с ребенком, кричала:

– Убить, убить всех вас надо! Проклятые сволочи! Сдохните! Сдохните! Убью, руки оторву! Оболью бензином! Сожгу! Сволочи!

Я понимала – наверно, что-то очень плохое произошло в жизни этой женщины. Может быть, у нее не могло быть детей, и она ненавидела всех мам с детьми. Может быть, у нее погиб ребенок. И из своего черного, из бесконечного горя она вышла не в опустевший мир без красок и оттенков, где можно жить, а можно и не жить, где всё далеко, где плотная серая пелена отделяет от тех, кто живет, смеется, чего-то хочет, а в мир, полный удушающей ненависти, от которой она сошла с ума. И хотела убить, сжечь всех маленьких, шумных, озорных, смеющихся и плачущих, всех, кого надо еще водить за руку, объяснять законы непростого мира, в котором им предстоит жить, кто не умеет толком сам есть и смотрит доверчивыми, испуганными глазами, у кого маленькие ручки, неловкие ножки, большие разноцветные шапки, нелепые бессмысленные игрушки, то и дело попадающиеся ей под ноги, когда она выходит гулять во двор – в свой двор.

– Пошли вон! Вон отсюда! Гады! Гады! Проклятые! Убью! Сожгу! – кричала она, пиная детские игрушки, наступая на легко разламывающиеся машинки, ведерки, кукольные колясочки…

– Мам, – в испуге шептала Катька, прижимаясь ко мне, – она хочет меня убить, да?

– Да что ты, Катюня! – как можно искреннее отвечала я. – Нет, конечно. Просто… Ей плохо, больно, она кричит, сама не зная что… Пойдем, пойдем скорее…

Время от времени страшная женщина исчезала на несколько месяцев, наверно, ее устраивали подлечиться в клинику. А потом появлялась снова, не по сезону одетая, то слишком легко в мороз – могла появиться зимой в халате, красных носках на голые ноги, в босоножках, то замотанная в шарфы и в теплых войлочных ботинках «прощай, молодость!» ясным весенним днем. И кричала, как она хочет убить, убить, сжечь, задушить маленьких, проклятых сволочат…

А двор тот был и есть такой прекрасный, самый лучший двор в районе – большой, с дорожками только для прогулок, не для машин, с разросшимися раскидистыми деревьями, посаженными пятьдесят лет назад, под которыми так весело прятаться, так хорошо в жаркий день и так красиво в любое время года, со скамеечками, детской площадкой, птицами, живущими в пышных кронах лип, вязов, берез, кленов, каштанов…

Из окон нашего нового высотного дома виден тот двор, где мы с маленькой Катькой играли в песочнице под каштанами и липами и боялись страшную и несчастную детоненавистницу.

И в новом доме у нас тоже есть своя знаменитость, с которой лучше не садиться в лифт, не сталкиваться лицом к лицу. Высокая, с тонким лицом русской дворянки, гладко зачесанными темными волосами, цепким взглядом, великолепно одетая – мадам Горохова. В лице ее все было бы просто волшебно прекрасно – чистая светлая кожа, румянец на ровных скулах, аккуратные дуги темных бровей над выразительными карими глазами, тонкий породистый нос. Было бы, если бы не ввалившийся крохотный рот, всегда сильно накрашенный ярко-красной или вишневой помадой. Сначала я даже думала, что у нее нет зубов – ну бывает же такое, человек вставляет зубы, временно ходит без них. Вот вставит, и все станет нормально. Но однажды я увидела и зубы – мелкие, острые, плотно и неровно стоящие, свои. Когда Горохова разговаривает, она непрестанно жует губами, повторяя:

– Ну от… ну от… ну от…

«Ну вот», стало быть. Через пять минут разговора с ней хочется попросить:

– Не говорите, пожалуйста, больше этого «ну вот».

Горохова всех зовет на «ты» и представляется как «Маша». А исполнилось ей если не семьдесят, то шестьдесят пять точно.

– Знаешь, что комендант нашего дома – алкоголичка? – однажды подошла она ко мне в самом начале нашей жизни в новом доме.

– Да? – удивилась я.

– Правда? – переспросила с любопытством Катька. Я тут же одернула ее.

– Никогда бы не сказала… Такая приветливая женщина… вороватая слегка, конечно…

– Да вчера так напилась, выходила из лифта, упала! – поспешила заверить меня Горохова. – Я тебе точно говорю! Вывалилась из лифта, прямо мордой в пол.

– Может, ей плохо стало? – осторожно предположила я.

– Плохо? – усмехнулась Горохова, и ее маленький ротик изогнулся в греческую букву «мю». – Ей – плохо? Да от нее сивухой так разило, из кармана бутылка покатилась…

Я представила себе нашу комендантшу, миловидную дамочку, меняющую шубки через день, с аккуратной стрижкой, подкрашенную, надушенную, наманикюренную… И только покачала головой.

– Не веришь? – Горохова стала воинственно на меня надвигаться. – Не веришь! Да она раньше буфетчицей работала, на какой-то станции, черт знает где, а потом любовники ее перевезли в Москву.

– Ну, хорошо… – согласилась я, не понимая причин такого возбуждения новой соседки. Что мне, в самом деле, наша комендантша? – Любовники так любовники…

– Да, и еще она меня… – Горохова оглянулась и заговорила чуть тише, – в лифте… недавно… ногой… знаешь, куда двинула?

– Не надо! – быстро кивнула я. – Очень плохо, что комендант дерется с жильцами.

– И главное, стоит, в лифте матом меня кроет, а потом как ногу подняла… – Горохова, отступив от нас на шаг, изо всей силы махнула ногой в воздухе, – и прямо мне в промежность, в промежность!

– Очень плохо… – Я подтолкнула Катьку, открывшую рот в изумлении, в противоположную от Маши Гороховой сторону. – Мы пойдем, ладно? Вы простите, а то мы на занятие опаздываем.

– Ну ты все поняла про комендантшу? Людям расскажи! Ну от… И сама с ней поосторожней!

– Хорошо, хорошо, спасибо, – я тянула Катьку за собой. – До свидания!

– Я тебе позвоню! – заверила меня Горохова.

И позвонила в тот же день. Я даже не стала спрашивать, где Горохова взяла номер моего телефона. Скорей всего, у той же комендантши.

Для начала Маша рассказала историю – слово в слово – о том, как комендант-алкоголичка била ее в лифте ногой и ругала матом. Потом спросила:

– Ты знаешь, что у нас в подвале хранят взрывчатку?

– В смысле?

– Взрывчатку! И газовые баллоны! Двухсотлитровые! Так что взлетим мы завтра или послезавтра.

– А кто хранит? – растерялась я.

– Да кто! Комендантша! Сдает помещения террористам.

– Надо куда-то обратиться… – сказала я.

– Точно! – обрадовалась Горохова. – На пейджер мэру! Сейчас я тебе телефон дам.

– Может, вы как-то сами, Мария… не запомнила вашего отчества…

– Маша! – задиристо ответила Горохова. – Вот люди, а! Говорят им – у вас в подвале взрывчатка, а они жаловаться не хотят, хотят взлететь на воздух! Лебедева, ну ты же тетка активная, журналистка вроде, что ты, как все эти плебеи – голову под это самое прячешь! Ну что, а? Позвонишь мэру?

– Непременно… И мэру, и президенту…

– А что, у президента тоже есть пейджер? – обрадовалась Горохова. – Можно сообщение оставить?

Я погрозила кулаком хохочущей Катьке, которая давно бросила уроки и слушала наш разговор. Нет, не по громкой связи. Горохова выступала так, что было слышно просто из трубки – на другом конце стола, за которым я пила чай, а Катька щелкала задачки по геометрии, умудряясь при этом перешучиваться с друзьями-приятелями ВКонтакте.