Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен Страница 49

Перекатить апельсин без использования рук. Свежо, ничего не скажешь.

Вообще целая феерия оригинальных находок. Перетащить школьные предметы в рюкзак. С завязанными глазами поставить автограф. Чтение мыслей, в качестве которых используются нарезки из песен.

Наверное, что-то еще. Очень веселое. И радость дарящее. Но я помню смутно. Даже не как в тумане, а словно попав в настоящую русскую метель. Белые хлопья – жизнь распалась на них – пристают к лицу, не соскрести. Меня нет в «Старом замке»; тело, да, есть, а меня нет. Так что, орущие, пьющие, не кантовать, не спрашивать. Пусть я и буду с вами, когда, поддерживая традицию, выйду встречать рассвет. Он – такой же, как тогда, на следующее утро после возвращения брата из армии, – багровым шаром наползает из-за линии горизонта. Обещает новую жизнь.

Стоим на берегу крохотного озерца, в которое впадает почти пересохшая Альма, и под кваканье лягушек наблюдаем за символом нового прекрасного мира. Мы и сами символы, прозрачные, ясные. И кто-то – возможно, «наше все» Майчук – декламирует:

– Ну вот, ребята, вы на рубеже, а дальше – бездна!

Он говорит это так, будто в душу лезет, и я вдруг проникаюсь. Рубеж-то на самом деле преодолен; я уже думал об этом. Но я не хочу – сейчас особенно! – терять сериалы, старые газеты, книги из серии «Мастера фантастики», отпрашивания на дискотеку, сидение на трибунах «Спартака», фантазии об Анжеле, пиво «Черномор», подготовку к экзаменам, Раду, спортивную сумку Кваса. Да, со стороны кажется обыденным, простецким, никчемным, но ведь это мое, бесконечно родное, то, без чего я не в силах идентифицировать себя.

Расставание назовут процессом естественным, необходимым. Переход на новый уровень озвучен, глас обязывает, но надо постараться сохранить прежнего себя, упаковать и поставить на полку, как заспиртованные экспонаты в кабинете биологии.

Отхожу, стараюсь не воспринимать вылетающие пробки шампанского, крики «ура», тосты и поцелуи. Ноги ведут сами, пока меня ни окликает истеричный крик мамы:

– Сынок, ты куда?

Разворачиваюсь, говорю:

– Я хочу пройтись. Мне очень надо. На час, может быть, два.

Не знаю, что в моем лице, голосе, но мама неожиданно разрешает. Впрочем, и без ее разрешения – первый раз в жизни – я бы ушел с не моего праздника. Собственно, наверное, эта решимость, непослушание и перебарывают извечное мамино беспокойство.

И вот я иду мимо деревянных заборов и разлапистых сосен, отделяющих от трассы, пробудившейся несущимися машинами. Иду, точно балансирую между двумя мирами.

Не знаю, почему только сейчас отправился на могилу Кваса. «Времени совсем в обрез, а ты опять спешишь на Пер-Лашез». Я ведь мог – обязан – был сделать это раньше. Например, тогда, когда приходил к Квасу. Сидел в беспорядке его комнаты. Вдыхал пыльные запахи. Но не решился. Или не захотел.

Квас похоронен на кладбище в Береговом. Дорога к нему ведет через посадку миндаля. Земля еще влажная от утренней росы. Деревья, в основном, сухие, безжизненные, но есть и живые, цветущие. Стоят тихие, мирные, благоухающие.

Ржавые ворота открыты. Впрочем, многие посетители заходят на кладбище не через них, а через дыры в заборе, вдоль которого растет шиповник и мята.

Рядом с этим находится другое кладбище – татарское. Свежевыкрашенные ворота, вставленные между двумя башенками с полумесяцами, наглухо закрыты. Но через решетчатый забор видно, что татарское кладбище чистое, ухоженное, засаженное цветами. Оно выглядит как намек на то, каким должна быть наша обитель упокоения, где у входа свалена груда мусора: кресты, венки, сухая трава, картон, бутылки со следами краски. Поверх всего этого замечаю книжицу в черной обложке. Десять строгих букв складываются в два разделенных пробелом слова (сложи два числа и получишь двенадцать, пробелом – Иисус Христос; Маргарита Сергеевна и шапочная каббала извратили мой мозг) – «НОВЫЙ ЗАВЕТ».

Наклоняюсь, чувствуя запах сухой травы – поднеси спичку, вспыхнет вместе с крестами, – беру книгу, листаю. Нижний угол смят гармошкой. Листы – из тонкой, папиросной бумаги. Шрифт мелкий, компактный, на последних страницах – карты. Текст не на старославянском – на русском.

Жалею, что взял книжицу в руки. Я не слишком религиозен, но швырнуть «Новый Завет» обратно в мусорную кучу боязно. А вдруг? Потому сую книжицу в карман отцовского пиджака.

Могилка Кваса находится в стороне от других, на пригорке. Рядом с ней – раскопанная яма. Видимо, отсюда берут сухую желтоватую землю, поросшую бледно-серой полынью. Ни оградки, ни заборчика, ни памятника. Только свежее земляное возвышение и деревянный крест, сбитый из трех голубых досок. По центру конструкции приделана жестяная табличка: Юрий Васильев, 1985–2003.

Нет ни месяца, ни дня рождения. Лишь годы. Умер ли он несовершеннолетним? Или ему успело исполниться восемнадцать? “Eighteen, I just don’t know what to say. Eighteen, I gotta get away”. Говорят, все дети попадают в рай. Может, и Квасу, если он не достиг совершеннолетия, повезет. Ведь мы, в сущности, остались детьми.

Граненый стакан, поставленный по христианскому обычаю на тарелку, перевернут. Расстраиваюсь, что не взял воду. Осматриваюсь. Кресты, оградки, могилы, кусты, деревья, трава – ни намека на то, что можно налить в стакан. По дороге, еще до миндалевой посадки, есть мутная речушка, но вода в ней слишком грязная, зловонная. Такую нельзя. Ни живым, ни мертвым. Хотя кто знает, может, на другом берегу все очищается, в том числе и вода?

И все же, друг, я не рискну. Извини, не принесу тебе той воды. Поэтому, если можно, то давай просто поговорим. Как раньше. Ну или почти как раньше. Прости, что я без воды, без еды, без настроения. Но с эгоистичными помыслами.

Есть, знаешь, в американских фильмах такие эпизоды, когда герой ходит, терзаясь, у реки или у моря, или по ночному городу, размышляет, упаковывает жизнь по конвертам. Так и я, насмотревшись, брожу. И вроде бы как страдаю. Но ты же знаешь, Квас, – да и я знаю – это лишь способ убить время. Мазохистская игра в жертву.

Но все же я очень хочу, чтобы моя жизнь стала правильной. Да, ты бы, наверное, сказал, что «правильно-неправильно» – категории размытые, пространные, но мне кажется, есть некое зерно, соль. Мне кажется, существуют люди, которые живут правильно. Размеренно, четко. Не так разбалансированно, сумбурно, как я. Не так мелко, глупо, трусливо.

Вот и сейчас: для чего пришел? Без мыслей, без целей. Неспособный формулировать, стоять, жить. Для чего буду приходить после? Для кого? Не для тебя же.

От тяжести ночи, вобравшей в себя столько открытий, оседаю на влажную землю. Ощущение, как тогда у кабинета географии, когда потерял сознание. Но дальше-то, если правы те, кто считает, что жизнь развивается по синусоиде, будет легче.

– Эй, все добре?

По пригорку, дымя сигаретой, идет сутулый, рыжий мужик, обутый в высокие, массивные, не по погоде сапоги. Поднимаюсь, отряхивая с колен желто-коричневую грязь.

– Ты шо робиш?

Лицо у мужика бледное, влажное, точно перепачканное слизью; глаза безжизненные, цвета выгоревшего неба с обоев. Пахнет мужик, как песчановская набережная – водорослями.

– К другу пришел.

– А я тут, того, могилы копаю. Бачу, ты повалился. Думаю, шо таке.

– Все хорошо.

– Курить нема?

– Есть, да. – Достаю пачку красной «Магны».

– Парочку можно?

– Да, да…

Протягиваю ему пачку. Беря ее, он нечаянно касается моей руки, и я вздрагиваю – как ледяным скальпелем полоснули.

– Друг твой, бачу, молодым помер.

Голос у мужика булькающий, словно воду льют. Холод от его касания ползет по сухожилиям, коже, мышцам, подбирается к сердцу.

– Юра-то Васильев…

Запах водорослей все сильнее. Бульканье в голосе гипнотизирует, вялит. И я понимаю, кто передо мной – нетопырь. Пырь-пырь-пырь-пырь-пырь.

Мы не смогли поймать его. И он свел с ума Кваса. А теперь пришел за мной.

Слышу гул, как от приближения поезда. И кажется, что я на рельсах. Рука нетопыря, держащая пачку «Магны», тянется ко мне. Наверное, чтобы заморозить окончательно. И я, вскрикнув, не глядя, отталкиваю его. Тараща глаза, бегу прочь, мимо заброшенных могил, к ржавым воротам.

Гул в ушах стихает. Я останавливаюсь. Рядом никого нет. Сутулый рыжий мужик по-прежнему стоит на пригорке, что-то кричит. Смятенный, я делаю несколько шагов ему навстречу, но, вспомнив слизкое лицо, холод, замираю. Пячусь назад. Мужик отмахивается, мол, что с идиотом делать. Закуривает; наверное, мою «Магну». И вообще все больше напоминает обычного колхозника.

Но верить ему нельзя. Как любит говорить мамина подруга Света Пономарева, величайшая хитрость дьявола заключается в том, что он убедил людей, будто его не существует.

Преображенный в обычного колхозника нетопырь преследовал меня еще десяток сумрачных, нервных дней. Идя по вечерним улицам или оставаясь в темной комнате, я испытывал вяжущий страх, по обыкновению зарождавшийся в паху и сетью распространявшийся по всему телу. Воображение вьетнамским рабочим штамповало ужасы, щедро приправленные моим участием в них, и приходилось либо ускорять шаг, либо бросаться к выключателям. Порой я различал бульканье, и ноздри бередил запах водорослей. Хотелось, спасаясь, как в детстве, укрыться в маминой постельке.