Вячеслав Пьецух - Левая сторона (сборник) Страница 5

Другое дело, что эта отрасль науки о человеке не в силах противостоять проискам Сатаны, который, видимо, определил своей целью – прекращение разумной жизни на Земле, восстановление вселенской гармонии и межзвездного покоя, некогда нарушенного промыслом Божества. В прежние времена врагу противостояли сумасшедшие со стороны добра, как бывают приглашенные со стороны невесты, и всегда успешно, хотя бы они вечно были наперечет; ну да наш мир устроен таким образом, что мелкое благодеяние, как-то починка водопроводного крана у соседки «за спасибо», перевесит тома доносов, и доброе слово перекроет любое телевещание, которому потворствует капитал.

Одно бередит душу и гонит сон: добро в наше время настолько обескровлено, что уже не обеспечивает поступательного движения через взаимодействие с уголовным элементом, которое мы называем заимствованием – «прогресс». Не то чтобы наше дело – табак, но однако же налицо явная деволюция (в отличие от эволюции и революции), то есть обратное развитие, направление от Достоевского к макаке, которой дадены в лучшем случае бусы и топоры. Только поэтому в высшей степени неприли чно для образованного человека нашего времени видеть черта, и даже верить в черта, ну разве что в ипостаси зла.

КОСТЮМ

Давным-давно – можно даже сказать, вскоре после отмены крепостного права – именно в начале 60-х годов XX столетия, истопник женского общежития при заводе «Калибр» Костя Коленкин как-то опоздал на смену, зачитавшись стихами многострадального поэта Заболоцкого, которого тогда только-только начали издавать. Мало того что в те достопамятные времена пачка сигарет «Дукат» стоила семь копеек, по Ленинскому проспекту ходили двухэтажные троллейбусы, при случае таскали друг друга за волосы козлистки и лемешистки, пенсионеры обоих полов могли себе позволить провести «бархатный сезон» в Сочи, завораживала по радио детвору несравненная Бабанова, любительскую колбасу выкидывали в продажу не каждый день, в моде были китайские плащи и востроносые польские полуботинки, а за матерную брань в общественных местах давали незначительные срока, – еще и водились в те достопамятные времена истопники, которые бредили поэзией и могли порассуждать о тайне черного у Дега.

Стало быть, опоздал Костя Коленкин на смену в своей котельной и получил от сменщика Воробьева дружеский нагоняй.

– Смотри, Константин! – сказал ему Воробьев. – Я человек русский, дружу с кувалдой. В другой раз опоздаешь, я тебя по-нашему накажу!

Костя в ответ снисходительно улыбнулся, зная, что его сменщик, мужичок отходчивый и тщедушный, горазд только грозные слова говорить, и взялся за совковую лопату, у которой был резной буковый черенок.

Коленкин вообще был человек задумчивый, а на работе, которая делалась у него автоматически, как-то сама собой, особенно любил попредаться мысли то совсем уж отвлеченной, то более или менее соображавшейся с действительностью, то отдававшей в хорошую, лирическую мечту. На этот раз он живо воображал себе девушку Марусю из города Таруса, которую воспел поэт Заболоцкий, и рисовал себе ее тонкой красоткой, стриженной «под мальчика», замученной, с искрящимися глазами – примерно такой, какой много позже явилась нам Леночка Сафонова в «Зимней вишне» и моментально очаровала нашу довольно влюбчивую страну.

Это удивительно, но размышляя в тот раз о Марусе из города Таруса, Коленкин прикидывал, как бы на ней жениться и какими именно уловками можно было бы добиться ее взаимности, кабы девушка существовала в действительности и доведись ему встретиться с нею лицом к лицу. То есть не совсем понятно, отчего поэтический образ возбудил в истопнике сильно заземленные матримониальные соображения, если только не брать в расчет, что вообще русская мысль игрива и ее развитие, как правило, бывает затруднительно проследить. Впрочем, это у нас чуть ли не норма: думаем о месте нашей планеты во Вселенной, а приходим к заключению, что сосед – редкая сволочь, мечтаем о распределении материальных благ по потребностям, а выходим на формулу «человек человеку – волк».

Так вот Костя Коленкин в конце концов заключил, что дело с Марусей из города Таруса решили бы не начитанность, не оригинальность суждений, не тонкое обхождение, а костюм; почему костюм, с какой стати костюм – этого он объяснить не мог, но почему-то был совершенно уверен в том, что если бы у него был новый костюм в талию, о двух пуговках, из переливчатого дакрона, как у артиста Новицкого, которого он однажды видел в саду «Эрмитаж», то никакая Маруся не устояла бы перед такой силой и была бы безусловно покорена.

У Коленкина никогда не было своего костюма, даже самого дешевого, из «чертовой кожи», жалостно серенького в черную полоску, какие носили сельские механизаторы, что было неудивительно по тем временам, когда верхнюю одежду таскали десятилетиями, и построить новое пальто – это уже было биографично, как поступить в аспирантуру и развестись. По этой причине всякая обнова тогда могла обернуться стратегической целью и даже составить смысл существования на какой-то отрезок времени, по той же причине Костя Коленкин прямо помешался на новом костюме из дакрона, на который его нежданно-негаданно навела вполне лирическая мечта. Он, бывало, уставится в жерло топки, а пламя ему изображает костюм о двух пуговках, засмотрится на манометр, а тот показывает ему семнадцать сантиметров ширины брюк. Одним словом, он уже не представлял себе дальнейшего существования без костюма из дакрона и решил его во что бы то ни стало приобрести.

Поскольку тогдашний способ производства держался на прочной пайке, которая называлась заработной платой, или окладом жалованья, и обеспечивала каждодневное восстановление трудоспособности, но не более того, накопить деньги на дакроновый костюм было как минимум мудрено. Костя на своей должности истопника получал чистыми семьдесят четыре целковых в месяц, которые без остатка уходили на пропитание и разные житейские нужды, включая поддержание отношений с Верой Коноплянниковой, дочерью комендантши, и при этом еще постоянно одолжался у сменщика Воробьева, так как ему всегда не хватало до получки пяти рублей.

Костюм же, притаившийся в глубине комиссионного магазина на улице Герцена, как раз напротив консерватории, стоил сто двадцать рублей пятьдесят копеек, и потому для того, чтобы неизбежно обзавестись обновой, ему необходимо было впасть в такую экономию, какая даже не каждому по плечу.

Коленкин начал с того, что составил подробный реестрик своим расходам на двух тетрадных листах в клетку и пришел к такому печальному заключению: для того, чтобы, прижавшись донельзя, накопить нужную сумму денег, ему пришлось бы сто двадцать четыре года сидеть на хлебе и молоке. Однако эти катастрофические расчеты не охладили его намерения, и он твердо решил перейти на такой драконовский режим экономии, чтобы только часом не помереть.

Разного рода статьи, которые помогли бы ему наладить настоящее скопидомство, были таковы: он надумал впредь передвигаться исключительно пешим ходом, предварительно приделав к ботинкам подковки из легированной стали, вовсе не платить за комнату в коммуналке, благо выселение ему ни в коем случае не грозило, никогда не покупать книг, а брать их в заводской библиотеке, бросить курить, отказаться от сладкого и двух кружек пива по пятницам, свернуть роман с Верой Коноплянниковой, который подразумевал непростительные издержки, совсем не ходить в кино. Главное же, Костя скрупулезнейшим образом расчел свой дневной рацион, исходя из того, что если по-настоящему взять себя в руки, то можно прожить на тридцать девять копеек в день; семь копеек тогда стоила сайка, то есть пятисотграммовая булка пшеничного хлеба, похожая на большой расстегай, двадцать две копейки – сто граммов вареной колбасы и десять копеек – пара стаканов томатного сока, которым торговали в разлив на углу улицы Гоголя и Козьего тупика. А ведь пресимпатичный мы, в сущности, народ, то есть если нам что-нибудь втемяшится в голову, например, победа над германским вермахтом вопреки законам физики, то за ценой наши ребята, точно, не постоят.

В этом самоубийственном режиме прожил Костя Коленкин четыре месяца и шестнадцать дней, исхудал и как-то весь облез, перенес два голодных обморока, но в результате накопил-таки нужную сумму и даже несколько рублей сверху, чтобы обмыть покупку, как водится у людей. Около полудня 4-го июля 1963 года он, торжествуя, отправился в комиссионный магазин на улице Герцена, что напротив консерватории, и приобрел костюм, о котором мечтал так настойчиво и давно. Принес он покупку домой, распаковал, повесил за плечики на гвоздь, вбитый в стену рядом с этажеркой, уставленной книжками стихов, сел напротив и долго любовался обновой, ощущая ту полноту чувства, что доподлинно известна героям, которые наперекор стихиям добиваются своего.