Владимир Романовский - Наваждение Страница 5

– Я не оставляла заявку…

– А? Ну, это не важно. Может и не оставляли. Это же тоска какая, Фотина! Посмотрите только на это окно – мутное, а за ним дождик серый, влага, влага, сырость, сплин, а еще бывает и холод собачий посреди весны. Какая у нас в Питере весна – своими глазам каждый год видите. А сидели бы мы с вами, Фотина, на какой-нибудь уютной улочке в Париже, в кафе, со столиками на тротуаре. Там каштаны, липы, там даже в пасмурные дни легко дышать, там молодежь веселая, а люди в возрасте мудры и остроумны, хоть и не без доли цинизма. Эх! Какой язык – я, когда слышу французскую речь, Фотина, я теряюсь, я утрачиваю контроль над собою, меня переполняет восторг. Люди, которые говорят на таком языке, не могут быть тоскливыми и унылыми.

Он одним движением стащил с себя галстук, налил себе еще виски и выпил залпом.

– Эх! Ну, что же, Фотина, нужно разруливать этот ваш счет, потому что скоро будет штраф … – он посмотрел на дисплей. – Через неделю как раз и будет. Ровно через неделю. Шестьсот тысяч рублей.

– Как шестьсот тысяч? – испуганно спросила Фотина.

– Вот так. Сволочь этот Брянцев. Хоть бы он предупреждал. Звонил он вам?

– Нет … шестьсот тысяч?!…

– Оно, конечно, инструкция не предусматривает, чтобы предупреждать. Но ведь и запрета на предупреждение нет! Взял бы, как человек, позвонил бы, сказал бы – так и так, есть задолженность, придите и оплатите. А он – вот, сразу, экспедиционный ход, автоматическая эскалация. Скотина. Тварь.

– Шестьсот тысяч…

– Вот представьте себе! Нет у него совести, у нашего Брянцева, нет совсем! Вот скажите – у вас есть, Фотина, средства – заплатить шестьсот тысяч? Есть?

– Нет, – еще больше пугаясь сказала Фотина. – А почему…

– А ему все равно! Он никого не пожалеет! Родную мать продаст в купчинский бордель!

– А что же мне…

– Что же вам делать? Вот, вот об этом он, Брянцев наш, не подумал! А может и подумал, и не посчитал достойным внимания, что, согласитесь, еще хуже. В сто раз хуже. Ведь мы же не частная лавочка. С государственными учреждениями шутить нельзя – у бюрократии чувства юмора нет. Это на Невском заведения стоят одно за другим, да на Гороховой, да на Лиговке – должай хоть миллионы! Ну, отберут имущество в крайнем случае, разденут, обдерут, по миру пустят. Но на этом процесс кончается, несостоятельного должника оставляют в покое, когда с него нечего больше взять. А мы ведь – государственная команда. У нас не так. Сразу суд, сразу срок.

– Срок? Какой срок? – спросила, пытаясь изображать невинность, и испугавшись всерьез, Фотина.

– До десяти лет.

– Почему же до десяти? – бледнея, спросила Фотина. – Почему до десяти?!…

– В рамках борьбы с коррупцией. Да, Фотина, вот они – благие намерения. Ведь борьба с коррупцией призвана ударить по зажравшимся олигархам. Но никогда она не ударит по олигархам, а до простых людей докатывается запросто. Второй штраф через неделю, повестка через три дня после этого, и суд через четыре дня после повестки. Как по маслу.

– Но я ведь не хочу … я ведь готова…

– Заплатить? Из каких средств, Фотина?

– Но ведь сейчас всего три тысячи семьсот…

– Вы, Фотина, Адрианну Евгеньевну в окошечке видели? Вы с нею поцапались? Она вам нахамила? Ну и вот. Среди секретарш у Адрианны Евгеньевны влияние – как Жукова на стройбат. Они ее боятся, как гугеноты Варфоломеевскую ночь. Чтобы вам заплатить долг, нужно назначить день и час приема, а назначает секретарша. И, будьте уверены – Адрианна Евгеньевна имя ваше запомнила, и ни одна секретарша в нашем замечательном учреждении не назначит вам теперь никаких встреч ни с кем! Никаких приемов ни к кому! Иначе Адрианна Евгеньевна ее съест живьем, вместе с костями, только туфли и сережки выплюнет. Никто против нее не пойдет, никогда. Она даже когда в артистическом жюри заседала, всех топила. Перед нею кренделями ходили, кланялись до земли, курьеров нанимали подарки доставлять – всё мимо. Такой она человек позорный. И, смею предположить, господину Брянцеву об этом очень даже известно. Так что придет вам, дорогая Фотина, и письмо со счетом на шестьсот тысяч – через неделю ровно; и повестка в суд через три дня после письма, не сомневайтесь. Через две недели будете вы стоять перед судьей, зная приговор заранее…

– Но что же мне делать!…

– Эх! Эх, Фотина, давно я хотел…

– Это несправедливо! Я ничего такого…

– … показать ведьме этой, что и на нее управа есть. Не волнуйтесь, пожалуйста. Мы все перед вами, Фотина, виноваты – не только Адрианна Евгеньевна, а вообще все мы, соотечественники. Мы позволяем бездушной бюрократической машине топить ближнего, и пальцем не пошевелим, пока нас самих не коснется. Как же, ведь чтобы помочь человеку, спасти человека от позора, нищеты, голода – да просто от неприятностей – нужно поступиться временем, иногда средствами; иногда даже положением собственным рискнуть. А мы равнодушны, жадны, и трусливы. Успокойтесь, Фотина, сейчас я позвоню Брянцеву и мы все уладим. Решительно все уладим. Вот уж действительно – «доколе!» Ну-с, так…

Он выхватил мобильный телефон, будто ручную гранату, улыбнулся конспираторскою улыбкой, и набрал номер.

– Алё! Черт, автоответчик. Ну, не скотина ли этот Брянцев? Хмм. Брянцев? Здравствуй, это Вася Мережковский тебя беспокоит. Есть дело важное, срочное, перезвони мне, как только сможешь. Не вздумай отлынивать, я тебя знаю. Я к тебе домой приду, если что. Понял? Перезвони.

Он отключил мобильник.

– Он перезвонит, – заверил он.

– А что он…

– Пока вам этот самый штраф не прислали на шестьсот тыщ, можно исправить многое, я думаю. Это контрольный момент. Повозиться придется, но исправить можно, и мы исправим. Ну, самое страшное – куплю Брянцеву билеты на «Зенит», он любит. Вот если штраф придет, тогда все. Тогда даже Брянцев ничего не сможет – все на автоматике. Ну, он мне перезвонит, и мы этим займемся. Эх, Фотина! Тошно мне. Жена от меня ушла, понимаешь? Ну я, конечно, вспыльчивый последнее время, раздражительный стал. Чему сие учреждение во многом способствовало. А все равно тошно. Я ведь ее любил, супругу мою. А она всё забрала через суд, всё. И квартиру, и даже картины фамильные. Переход Суворова через Альпы. Мне даже вуатюр пришлось продать, езжу теперь на троллейбусе. Живу вот теперь у друга, и то он косо смотрит уже, ждет, когда же я наконец найду себе жилище. К тому же он гомосексуалист, а с этим народом сама, небось, знаешь как, а, Фотина? Если что где не симметрично лежит, если пылинка на стеллаже, не говоря уж о носках на полу – сразу истерика. Они ведь чистюли страшные и онанисты. Не все, конечно. Но большинство. Вот ведь судьба, а, вот они, пути интеллигенции русской.

Он поднялся, сунул руки в карманы, подошел к окну, посмотрел на дождь.

– А знаешь, Фотина, я ведь когда-то мечтал стать моряком, как Римский-Корсаков. Я очень море люблю. И думаю я сейчас – хорошо бы, вместо этого вот всего … – он вынул руки из карманов повел ими вокруг, идентифицируя кабинет … – вместо дряни этой сейчас плыть куда-нибудь на Карибы … а хоть в Китай, какая разница. Не видеть этих рож унылых, не знать, не думать … – Он снова плеснул в стакан, взял его в руку, обошел стол, и присел на край. – Тебе нравится море, Фотина?

Глядя на него с опаской, она сказала:

– Нравится.

– Должно нравиться. Ты тоже одинокая, как я. Мы оба одиноки, и нам обоим тошно. Ну, дело твое, считай, улажено. А пока что … Понимаешь, я бы с удовольствием пригласил тебя в кафе, или покатал бы, хоть в Сестрорецк, но денег нет совершенно, ваще, никаких. На ту же химчистку вчера одалживать пришлось, представляешь? Срам. Дожил Мережковский, доигрался.

Он пригладил потные волосы по краям головы, отпил из тамблера.

– Ну так, стало быть, прошу я тебя, Фотина – войди в мое положение. Со временем многое может произойти, будет и на нашей с тобою улице карнавал бразильский. У меня дело одно намечается, весьма выгодное. Может, и в Египет мы с тобою съездим на будущий год, к берегам священным Нила, и квартиру купим, и детям твоим, сколько их там у тебя, отдельная комната будет. Но в данный момент … понимаешь, в данный эпохальный, не побоюсь этого слова, момент … несмотря на то, что ты мне очень нравишься, Фотина … ничего, кроме вот этого, не могу я тебе предложить. Уж прости меня, дурака!

Он поставил тамблер на стол, присел возле ее кресла, и положил ей влажную руку на колено. От него сильно пахло потом и перегаром.

При этом Фотина подумала, что еще неизвестно, чем от нее в данный момент пахнет. Она отработала половину смены, таскалась в общественном транспорте, искала, нервничая и путаясь в улицах, нужный адрес, прела, а трусы на ней сегодня синтетические, и блузка тоже, и кто ж теперь помнит, был ли утром употреблен дезодорант, или в спешке, ругаясь с матерью и наставляя сына, забыла она о дезодоранте. Это все ерунда, конечно, потому что никто с этим хмырем спать не собирается, тем более в кабинете. В кабинете – это вообще свинство, блуд худой, только дешевые проститутки совокупляются в кабинетах, наверное. Во всяком случае, только дешевым проститутками такое предлагают. Вот она, Фотина, не проститутка – вот ей никто такого и не предлагал. До сих пор.