Ульяна Соболева - Пусть любить тебя будет больно Страница 50

– Давай… я потом… позже.

Догадалась, что голодный. Не с курорта к ней приехал.

И да. Она потом. Сейчас физически не смог. Слишком долго ничего не было. Больной этим расставанием, дикий от страха, что потерял и не простит, не примет обратно, не захочет.

Содрогаюсь, кончая, кусая ее шею, сжимая судорожно за бедра, слышу, как плачет, и ненавижу себя самого за то, что смог отпустить. Точнее, не смог, а попытался.

Да, она потом… да так, что исцарапала, взмокли оба. Сам не знаю, где брал. Везде, кажется. На полу, в ванной, на кровати, на подоконнике. Насытиться не мог. Трясло всего. Без нежности и ласки. Вдирался в нее и хрипел под ее слезы. Рот ладонью накрывал, чтоб дом не перебудила, и осатанело трахал, любил, имел, ласкал и снова трахал. За все эти долбаные два года. Чтоб знала, как хочу её, как скучал по ней, по нам, как с ума сходил.

Уснули только под утро. Она на мне. Вот так правильно. Вот как и должно быть. Дышит все еще тяжело, волосы влажные, и я мокрый. Сил нет ни в душ, никуда.

Нас не трогали. Казалось, весь дом притих. Даже не знаю, когда детей развезли в школу и садик. Первым проснулся и теперь мог спокойно смотреть на нее. Именно спокойно. Не так, как вчера и ночью – словно чокнутый псих. Не изменилась совсем. Только похудела. Волосы ее все так же яблочным шампунем пахнут, и кожа на ощупь бархатная.

– Ксана моя… – тихо, беззвучно, а у нее в ответ ресницы дрогнули.

– Твоя, – так же тихо и сильнее прижалась щекой к груди.

С детьми все намного тяжелее оказалось. Руся за мать пряталась, а малыш заплакал у меня на руках. Оксана потом успокаивала, что им время надо. Я и сам понимал, что все не так просто дается. За самые, казалось бы, банальные вещи всегда нужно бороться. И я боролся, как умел. За первую улыбку дочери, за ее доверие, за то, чтоб папой назвала и на руки пошла, за то, чтоб не смотрела, как на чужого, а щеки гладила и говорила, какой я колючий. Как раньше. Никита привык намного быстрее. Уже улыбался мне беззубым ртом. Радовался, когда видел.

– Она меня боится?

После очередной истерики дочери и взгляда, как у загнанного зверька.

– Нет. Она просто еще не привыкла, Руслан. Не переживай. Может, по утрам будешь ее в садик возить? Пообщаетесь по дороге.

И каждое утро одно и то же. Оксана, закусив губу, наблюдает за нами, а я улыбаюсь ей, пытаясь завязать Русе хвост. В очередной ****цатый раз. Она не вмешивается, не помогает, а я матерюсь про себя, и пальцы в тонких волосиках путаются. Дочь вырывается и к матери бежит, а меня от отчаяния раздирает на части.

Потом перестал думать об этом. Пусть не папа, пусть Руслан. Лишь бы не пугалась и не жалась к матери, когда руки к ней протягиваю. У нас время есть. Много времени. Мы никуда не торопимся.

Все, чего так сильно желаешь, случается неожиданно. И совсем не так, как ждешь или хочешь. Я с ней времени старался больше проводить. В парк возил, гулял. А она даже за руку не возьмет, демонстративно в карманы прячет.

– Она отвыкла немного, – успокаивала Оксана, пока я смотрел, как дочь на карусели катается и матери рукой машет. – Дай ей время. Руся – не самый общительный ребенок. Сложная она.

Да, у нее после того случая часто приступы паники бывали и кошмары по ночам мучили. Она кричит там, а я уши руками зажимаю и ненавижу себя лютой ненавистью. Оксана успокаивает, убаюкивает. Я голоса их слышу, а сам курю в форточку и чувствую себя последним дерьмом.

– Я знаю. Она особенная у нас.

Оксана целует меня в висок. Тоже переживает и меня, видимо, жалеет.

– Вся в тебя. Ты мороженого купи нам, а я тут постою, Никиту покачаю, ему спать уже пора. Она любит пломбир в шоколаде с орехами.

Да, нужно время. Не все так легко. Правда, полгода прошло, как я вернулся, и каждый день почти с ней, а ничего не меняется. Не подпускает к себе. И я уже не знаю, как и когда все изменится. По ночам у ее кровати стою. Вспоминаю, как выносил со склада, и понимаю, что сам виноват. Не заслужил я папой называться.

Обратно с мороженым иду и вдруг слышу, как плачет, навзрыд. Я мороженое уронил – и к ним. Оксана ее по голове гладит, что-то говорит тихо, а она меня увидела, вырвалась и несется навстречу, рыдает и кричит:

– Папа!

На корточки присел, к себе рывком прижал. Глажу ее, и в горле дерет. А она повторяет и повторяет это слово, а меня трясет, как в лихорадке.

– Я думала, ты ушел. Я так испугалась.

Глажу ее по щекам, вытирая слезы, и все еще трясет. Хочется, чтоб повторила. Сказала еще раз. А она взгляд на мои руки опустила, а потом снова в глаза посмотрела.

– Я мороженое твое уронил.

– Ты не уйдешь больше? – и рывком за шею обняла.

– Не уйду.

– Никогда-никогда?

– Никогда-никогда.

– Тогда пошли вместе мороженое покупать. Я не люблю пломбир в шоколаде. Я крем-брюле люблю.

И да, мы с Оксаной поженились. Тихо расписались. Без гостей и свидетелей. Она особо не хотела, а я решил, что не дело ей фамилию бывшего мужа носить и глаза мне ею мозолить. Царева она. Самая настоящая. Моя женщина. И пусть об этом стоит штамп в паспорте. Люблю метить то, что принадлежит мне. Мог бы – и ее б штампами пометил, а так метил поцелуями, укусами и синяками, чтоб каждое утро помнила, чья. Не заглядывая в паспорт.