Александр Дьяченко - В круге света (сборник) Страница 50

Помню, однажды кто-то предложил сделать несколько общих фотоснимков на рабочем месте, но я отказался. Почему-то стало стыдно, что кто-то еще увидит меня в телогрейке и оранжевом жилете, в окружении моих товарищей, одетых точно так же, как и я.

Моя матушка, несмотря на опыт двадцатилетнего послушания на клиросе, вдруг призналась, что волнуется перед каждой литургией. Для меня это было откровением.

– Волнуешься?! И это с твоим-то опытом?

– Представь себе, не могу объяснить, но каждая литургия для меня словно в первый раз.

Наверное, так оно и есть, сужу по себе. Рано утром, часа за полтора до начала часов, бегу в храм. Проскомидию совершаю неспешно и, вынимая частицы, проговариваю вслух имена из больших тетрадей – помянников. В церкви никого, кроме двух-трех старушек, таких же любителей помолиться в тишине. Кроме того, это еще и моя охрана. После того как прокатилась волна нападений на священников, наша староста велела никогда не оставлять батюшку в храме одного. Вот они меня и не оставляют, спаси их Господь.

Спешишь окончить поминовение еще до того, как соберется народ. Люди заходят в храм, а вместе с ними врывается и гул голосов, шорох шагов, шуршание пакетов с приношением на канон и еще множество звуков. Все это напоминает шум вокзала. Словно люди в ожидании экспресса зашли погреться и поговорить. Он скоро придет, еще не время, ты знаешь, когда его ждать, но только экспрессы в наших местах не останавливаются. Они – весточки из далекого радостного мира, о котором нам остается только мечтать. Там, в том мире, очень хорошо, только берут туда далеко не всех. Поминутно смотришь на часы, чтобы вовремя выйти на платформу. Не факт, что он остановится, экспрессы не останавливаются на полустанках. А вдруг на этот раз повезет? Ведь этот поезд – единственная возможность попасть туда, где все счастливы, где нет ни зла, ни насилия, ни болезней, ни страданий.

Во время третьего часа исповедуешь детей, стариков и больных, то есть тех, кто не смог прийти накануне вечером. Вот уже и шестой час начинают читать, идешь кадить. Наступает время прибытия экспресса, вот-вот услышишь знакомый пронзительный гудок, а на светофоре загорится зеленый сигнал.

И наконец торжественное: «Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святаго Духа!» Состав показался из-за ближайшего поворота, и вот ты уже стоишь на платформе, рядом с которой на бешеной скорости проносятся вагоны. Мелькают окна, и ты видишь силуэты людей и даже различаешь их лица. Они точно так же всматриваются в тебя и приветственно машут руками.

Литургия продолжается, а мимо с грохотом, закладывающим уши, продолжают лететь вагоны. Ты мечтаешь, чтобы поезд остановился, тебе тоже хочется войти и ехать среди этих счастливых людей, но вагоны не сбавляют хода.

Наконец наступает время принятия Святых Даров, потом все подходят к кресту. Закрываются Царские врата. В храме снова почти никого, кроме тех, кто вытирает подсвечники и подметает пол. Тишина. Поезд промчался и исчез, а ты остался стоять на перроне. Приводишь в порядок алтарь, покрываешь жертвенник и престол. В душе покой, удовлетворение от принятых Даров и сожаление оттого, что литургия окончилась. Тебя не взяли. Грустно, хотя понимаешь: чтобы состав остановился и ты вошел в радость тех, кто в нем, нужно быть совсем не таким, какой ты сейчас.

Служим древним мученикам второго века от Рождества Христова. Их подвиг почти не имеет аналогов. Три сестры, три совсем еще молоденькие девочки, согласившиеся на мучения, но не отрекшиеся от своей веры. Оказалось, что для них жизнь без Христа – трагедия большая, чем физическая смерть. София – их мать. Палачи и пальцем ее не тронули – убивая детей на глазах матери, злодеи вынули из нее душу. Три дня, проведенных матерью на могиле детей, – апофеоз их общего страдания. Недаром в Церкви долгое время Софию почитали как великомученицу.

Имена этих святых в наших служебных календарях печатаются самым тоненьким шрифтом, служба им не имеет праздничного знака. Точно так же не выделяются из общего числа службы величайшим подвижникам древности, праведникам и преподобным. Когда случалось кому-нибудь из них, в силу сложившихся обстоятельств, приходить из пустыни в города, то весть об их появлении немедленно облетала всю округу, и вот уже тысячи людей толпились вокруг них, чтобы хотя бы посмотреть на чудных подвижников. В наше время так почитали Иоанна Кронштадтского, но его имя в тех же календарях выделяется жирными черными буквами. Почему такая разница? Почему святым последнего времени, прославленным при нашей жизни, составлены службы куда как более торжественные, чем тем, древним?

Наверное, в те далекие годы святость в Церкви была нормой. Читаешь «Добротолюбие» и понимаешь, что предела духовному совершенствованию нет. Тогда и экспрессы не ходили, ни к чему это было. Хватало обычных повозок, запряженных парой лошадей. Останавливаться приходилось поминутно. Наше время – время угасания святости, потому, видать, она и в цене. И вовсе не рука Господня сократилась спасать, мы стали другими. Нам есть что терять, и мир манящий, земной, реальный, пускай и несовершенный, но все-таки весомая синичка в руке. Зачем мечтать о журавлях, может, их вовсе и нет? Мы прекращаем смотреть на небо. И вместо множества конных повозок появился этот единственный экспресс, летящий сквозь пространство и время. Еще бы ему не лететь! Как иначе покрыть немыслимые расстояния по всему миру от одной одинокой фигурки пассажира на полустанке к точно такой же на другом?

И все-таки они есть, эти пассажиры, рядом с которыми останавливается экспресс, а если бы это было не так, то жизнь на земле утратила бы всякий смысл. Я всегда удивлялся, глядя на крошечный древний храм в честь Симеона Столпника на Новом Арбате, как это он уцелел? Но он есть, и улица имеет свое лицо и историю. Уберите его, и все, что вокруг, превратится в нагромождение одинаково серых гигантских спичечных коробков. А этот храмик словно удерживает окружающий его мир от сползания в некую черную дыру и так славно греет душу.

Наше время скупо на святость, но она есть и порой проявляется даже там, где ее и не ждешь. Помню, еще в начале девяностых читал рассказик в одной протестантской книжке. Пронзительная история, и что неожиданно, напечатана она именно у протестантов. Случилось это в годы Второй мировой войны в одной из стран Западной Европы, оккупированной немцами. В воскресный день на службу в лютеранскую кирху собрался народ. Во время богослужения неожиданно в храм зашли несколько пьяных эсэсовцев.

Мы знаем, что немцы на захваченных территориях вновь открывали закрытые большевиками православные храмы, но на самом деле это был чисто пропагандистский трюк. Гитлер ненавидел христиан и планировал вместо традиционных христианских церквей создать некое свое национал-социалистическое подобие Церкви, но в нее записалось всего пять тысяч человек, и план провалился, тогда он стал мстить. У себя в Германии нацисты расправлялись со священниками, ни в чем не уступая энкавэдэшникам. А войска СС, те больше напоминали оккультную секту. Потому их приход в кирху не сулил верующим ничего хорошего.

Один из немцев выстрелил в потолок и прервал службу. Лютеране не почитают икон, потому в их храмах нет изображений. Но на стене в этой церкви висела картина на евангельский сюжет, а может, изображение Спасителя – не как икона, а как украшение.

Желая развлечься, один из эсэсовцев снял со стены картину и бросил ее на пол.

– Слушайте, христиане, сейчас все вы пойдете на выход, и каждый, прежде чем выйти, подойдет к этому портрету и плюнет на Христа. Имейте в виду, кто откажется плевать, тот получит пулю.

Можно себе представить, о чем думали люди, стоявшие под дулом пистолета. Мы протестанты, говорили они себе, а всякое изображение Бога есть идол, которого никто почитать не обязан. С другой стороны, как ни верти, а на портрете-то изображен Христос. Ведь они и собрались сюда в кирху, чтобы Ему помолиться. Еще минуту назад они просили у Него милости, уверяли Его в бесконечной своей благодарности и любви. А сейчас, чтобы остаться в живых, им предлагают плюнуть на Того, Кого еще так недавно любили.

Но пистолет в руках пьяного эсэсовца был слишком весомым аргументом в пользу того, чтобы все-таки плюнуть. Ну не умирать же, на самом-то деле! И они пошли.

Я часто возвращаюсь к этой истории, и пытаюсь поставить себя на место тех несчастных, и даже представляю, как они это делали. Кто-то плевал только лишь для того, чтобы обозначить плевок, и немедленно убегал из храма, презирая себя за малодушие. А кто-то, опасаясь, что его усердие не будет замечено, угодливо улыбаясь, плевал обильно и тоже уходил, но оправдывая себя. Ничего страшного – Бог милостив, а я плевал не в Него, а на идола.

Среди тех, кто в то утро молился в храме, была девочка двенадцати лет. Вместе со всеми она шла на выход. Когда подошла ее очередь, ребенок встал на колени, вытер плевки и поцеловал Христа в лик. Она была еще маленькой и не научилась языку компромиссов с совестью. В тот же миг немец выстрелил, и дитя, заливая портрет своей кровью, осталось лежать на полу кирхи.