Алексей Ефимов - Бездна Страница 50

Имеющий уши да услышит.

Истина в нас.

Она в обнаженном человеческом теле. В смазке. В остром желании. В эякуляте и яйцеклетке, встретившихся в матке для продолжения рода. Но разве это призн а ют? Разве скажут открыто? Нет. Вооружившись замшелой моралью, выставят это в дурном свете и назовут естественное постыдным. Они внушают поколению за поколением, что воздержание – добродетель, а траурный черный цвет – главный цвет жизни. В эпоху галопирующего технического прогресса они по-прежнему трепещут перед своими богами и исправно приносят им жертвы, задабривая.

Откройте глаза! Проснитесь! Живите! Не чувствуя сожаления и тем более страха, со смехом сбрасывайте на землю траурные одежды и носите праздничные наряды во славу ЖИЗНИ! Она у вас одна и больше не повторится. НИГДЕ. НИКОГДА. Прочувствуйте это. Каждой своей клеточкой прочувствуйте. Сначала вам станет страшно. Вам покажется, что у вас вырвали почву из-под ног и вы летите в бездну, а потом вы примите истину и, может быть, измените свою жизнь.

Время еще есть.

Но его меньше, чем кажется.

Лена стояла без юбки и трусиков, опершись руками о стену. Выгнув спину, она кусала губы, чтобы не крикнуть, а он брал ее сзади, придерживая левой рукой пряжку ремня, чтобы не звякала, а правой сжимая ее грудь под задранной блузкой. Не было ничего неестественного в том, что они делали, но когда возбуждение схлынет, на смену ему придет чувство неловкости.

Табу. Табу. Табу.

Невидимые прутья их клетки.

– Сережа, – вдруг прошептала Лена. – Ты сумасшедший…

С последним словом она тихо вскрикнула и несколько раз дернулась всем телом, впившись ногтями в крашеную масляной краской стену рядом со стендом о творчестве А. С. Пушкина.

Это был одновременный оргазм.

Эякулируя, он думал о том, что после этих коротких мгновений они протрезвеют. Презерватив он спрячет в портфель, в газету. Ему некомфортно с использованным презервативом в портфеле. Однажды он не выбросил его по дороге из школы и только поздно вечером, когда Оля была дома, вспомнил об этой улике. К этому времени в портфеле пахло кислым – а может, и не только в портфеле, поэтому, не испытывая судьбу, он выбросил желтый газетный сверток в окно. Утром он видел его на газоне, а вечером его не было и стало как-то спокойней.

Они шли по коридору, молчали и не смотрели друг другу в глаза – словно чужие. Гадкое состояние. Так не должно быть. В груди, где только что было жарко, стало пусто и холодно. Он знает, о чем думает Лена. «Лучше бы съездили ко мне и сделали все по-людски. Да и вообще надо определиться. Долго будем прятаться по углам как подростки»? Однажды Лена спросит. Что он ответит?

В его шкафу много скелетов.

Взгляните, к примеру, на этот: в школе до сих пор думают, что Оля врач, хотя уже несколько лет это не так. Даже Лена не в курсе. Всем это знать не надобно, с их-то надломленной психикой, но ей он должен был рассказать. Но не признался. Сначала якобы не было повода, а теперь и подавно не скажет.

Они встретили Иру Евсееву.

Со времени битвы в учительской Лена и Ира сблизились, можно сказать – подружились. Ира не станет сплетничать и тыкать в них пальцем. Кажется, она и сама не прочь, она натура чувственная и активная.

Они были одни в коридоре.

– Nach Hause? – спросила Ира.

– Да.

– Что-то вы грустные.

– День был тяжелый.

– Тогда отдыхайте, силы восстанавливайте, – была следующая ее реплика.

Она словно догадывалась о том, что они только что делали в классе русского и литературы. Она улыбалась.

– И ты тоже.

– Я постараюсь.

Последнюю фразу она сопроводила обворожительной двусмысленной улыбкой. Везет ее мужу-банкиру. А ей? Не скучно ли ей с ним? Воображение рисует образ важного дяди с залысинами, который очень серьезно относится к жизни и к банковскому делу, любит во всем идеальный порядок по образу банковского, носит галстуки и костюмы, ездит на «мерсе» с водителем, а к женщине, с которой спит много лет, охладел: приелась она ему, новую хочется. В общем, вышел он снобом и сволочью. Славный портретик.

Попрощавшись с Ириной, они вышли на улицу.

Здесь бледное январское солнце цеплялось за крыши. Длинные серые тени ложились на снег.

Короток зимний день.

Зимняя ночь длинна.

Глава 3

Хромой возвращался домой. Не разбирая дороги в поздних сумерках, он наступал в лужи и в грязь, его ботинки промокли, но он не ругался. Зимой хуже. Зимой холодно. Люди умирают зимой. А в мае от грязи не умирают.

Он спустился в подвал и увидел, что здесь включен свет.

Кто-то был здесь, пока его не было.

Остановившись, он с минуту подумал. И пошел дальше. Не идти же на улицу. Стараясь меньше шуметь, он свернул за угол, остановился, прислушался, пошел дальше и

–

увидел мальчика.

Мальчику было лет десять.

Спортивная красная куртка, синие джинсы, кроссовки.

Он был напуган.

В голове у Хромого заклинило.

– Сваливай!

Он сказал это не сразу. Это было то, что он всегда говорил в таких случаях.

Услышав его хриплый голос, мальчик вжался в серую бетонную стену. Он во все глаза смотрел на Хромого. А тот хоть и выглядел грозно, но растерялся. Посматривая на прут арматуры в метре от мальчика, он вспоминал, как бил им Кольку, как тот катался по снегу – и не хотел быть на месте Кольки.

«Что если схватится с перепугу»?

– Эй! Глухой что ли? – Спросил он чуть позже.

– Нет.

Мальчик и в самом деле бросил взгляд на прут.

– Сваливай нахрен!

Не тут-то было. Мальчик вдруг посмотрел на него с отчаянным вызовом:

– А вы что командуете? Я карате знаю!

– Нахрен тогда железка? – Он рассмеялся с натугой и как-то сразу расслабился. Он понял, что это не враг. – Колька был… кхе-кхе-кхе… сел на мое место, пока меня не было. А я ему этой, значит, по чайнику. Как оно?

Мальчик спросил с интересом:

– Умер?

– Не-а. Уполз, сука. – Хромой плюнул на пол. – А ты что к мамке не топаешь?

– Пусть поищут и поволнуются! – выпалил мальчик. – Вот!

– Звать-то тебя как?

– Дима, – сказал тот как-то по-взрослому, низким голосом.

– А я это… Серега. Что сбег-то? Чтобы не дали по жопе за двойку?

– Я дрался, – сказал Дима глухо, выставив маленький кулачок с разбитыми в кровь костяшками. – Если бы не училка, я бы еще врезал!

Хромой на шаг приблизился к мальчику:

– За дело? Если за дело, то да… Кхе-кхе-кхе. – Он закашлялся.

– А ты это, не бойся, – продолжил он, – я это… живу в общем тут. Сам-то где?

– В соседнем доме. Но я к ним не пойду. Я же не просто так! Он лез к Юльке! А меня сразу к директорше и вызвали родичей! Они ей верят, а мне нет!

– Из-за баб все проблемы. Но и без них плохо. Так-то. – Он рассмеялся хрипло и коротко.

– Она не такая! – Дима выпалил это с обидой. – Юлька классная!

Он скептически почесал щеку:

– Маленький ты еще и не понял. А как встанет, так и врубишься сразу. Короче, если не хочешь к матери, здесь оставайся.

Снова плюнув на пол, он пошел к куче мусора. Здесь он взял одеяло и чемодан.

Сопровождаемый взглядом мальчика, он отошел от кучи, бросил одеяло на пол, сел, снял пальто, придвинул чемодан ближе, открыл его и пригласил гостя:

– Сядешь? Вон что тебе покажу.

С этими словами он вытащил книгу, толстую и сильно потрепанную: страницы были коричневыми от времени, а на темно-синей ветхой обложке стерлись буквы.

– Достоевский. Знаешь такого?

Он замолчал, а между тем его грязные пальцы перелистывали страницы.

– Он был умный, не то что мы. Стенку-то что подпираешь? Сядь вон. Я, брат, много могу рассказать. Я ж… Кхе-кхе-кхе… Я ведь когда-то тоже… как ты. У мамки жил… Девок дергал за косы. Брат у меня был… Жена красивая. Сядешь – нет?

Дима сделал два шага.

– Не бойся, не съем. Это… Видишь… Плохо тут, не у мамки, но не на улице хоть. Крысы вон только ползают, мать их!

– Я с вами не сяду, вы грязный. И одеяло.

– А пол что ли чистый? На пол сядешь?

Дима пошел к куче, взял два обломка трухлого бруса с ржавыми дырками и бросил их на пол. Он осторожно сел на них, устроился поудобней, насколько это было возможно, и, сложив на колени руки – на уровне шеи – посмотрел на Хромого.

– Да, – кивнул тот. – Правильно. Тут тебе, брат, не мамка… Вон. Если бы продал это, были бы бабки. – Одну за другой он вытащил книги – шесть штук – и выложил их в ряд. – Достоевский… Толстой… Пушкин. Знаешь Пушкина, а?

– Да. Но мне не нравятся книжки, скучные. Если только училка скажет.

– Зря.

Взяв в руки самую старую книгу, распавшуюся на части, он открыл ее:

– Я раньше много знал наизусть. Теперь вот не вижу, а так…

Он поднес книгу к самому носу, но не смог ничего прочесть. Тогда он закрыл книгу и положил ее рядом с другими.

– Так-то… Это не девок за косы дергать и пулять из рогатки. Учишься как? Троечник?