Давид Ланди - Биоген Страница 51

«Везет же ему!» – подумал я, глядя на беззаботную дворнягу. И, поднявшись с корточек, потопал в школу через улицу Комсомольскую, Советскую и так далее…

Овладев территорией, тишина вновь силится удержать ее в своих объятиях и, фиксируя любые шорохи, вздрагивает от их появления…

Я вспоминаю влажный язык и прохладный нос щенка. Щенок всегда веселый, всегда просит ласки, всегда готов ею делиться…

Подушка неудобно расплющилась под моей головой, и глаза теперь могут смотреть только в потолок. Поднимаю голову, пытаясь затылком собрать подушку в кучу. Получается плохо, но все же это лучше, чем было.

Интересно, что сейчас делают пацаны? Наверное, гоняют в мяч, а утром пойдут на рыбалку… Зеваю так, что в скулах что-то хрустит, а из моей груди вырывается неопределенный звук. Просыпается Лешка. Он лежит на правом боку, лицом ко мне, потому что в левую ягодицу ему сделали укол и переворачиваться теперь больно. Пару мгновений сосед смотрит на меня, пробираясь узкой тропой рассудка сквозь помутневший сумрак разума, и, наконец выбравшись из дремы, припоминает, кто я и что здесь делаю. Откликнувшаяся на пробуждение боль тут же закрывает увлажняющиеся веки ребенка, пряча под них внутренний мир страдальца. Веки дрожат, шевелятся, выдавая движения глазных яблок. По лицу пробегает серая тень и, соскользнув с него, делает по палате круг, возвращаясь к Лешке.

Из его правого глаза просочилась слезинка. Словно березовый сок на срубленной ветке дерева, она выплеснулась в засушливое пространство, но, испугавшись окружающей картины, повисла на реснице, ожидая от своего хозяина душевного наводнения или засушливого мужества.

Отвернув голову от соседа, напеваю песенку, которую иногда поет моя мама, когда протирает в комнате пыль или наводит всеобщий порядок. Я не знаю смысла песни, потому что она состоит из древнерусских слов и фрагментов современного фольклора. Но в ней есть одно слово, и оно так запало мне в душу, что я запомнил весь текст.

Песню пою шепотом, чтобы не потревожить Лешу:

– Эх, получим диплом, хильнем в деревню,Будем Нюшек щипать, их воплям внемля,Ой ты, чува, моя чува, тебя люблю я,За твои трудодни дай расцелую!

Мне понравилось слово «хильнем», потому что оно предшествует «деревне» и пахнет яблоками, парным молоком и свободой…

Лешка притих, слушает.

С обеда возвращаются дети. Дебила ведет медсестра. Его пижама чем-то залита, и он монотонно мычит. Медсестра укладывает мальчика на кровать.

– Федя, успокойся! Сейчас я тебе пижаму принесу.

Уходит. Витька приближается к Лешке.

– Хочешь, я расскажу, что натворил за обедом Немой?

Леха молчит. Витек продолжает:

– Когда к нашему столу подошла Адрияга, чтобы проверить, кто как ест, и оперлась о стол, Немой укусил ее за руку! Представляешь? Она оперлась рукой о стол и только раскрыла рот для объявления, а он ка-ак вцепится в нее! Вот была умора!

Витек хлопает ладонью по матрасу и смеется.

– Слышишь, что ль, Лешка? Это он за тебя ей отомстил! Стопудово за тебя! А потом перевернул тарелку супа на этого, – показывает на Дебила, – и погнался по столовке со Степанычем в догонялки играть. Щас он уже в смириловке. Укол и пеленание ему обеспечены. Жалко! Он хоть и глухонемой, а пацан нормальный.

Появляется Степаныч, ведущий под руки глухонемого, одетого в смирительную рубашку. Медбрат укладывает его на кровать, снимает рубашку и привязывает руки к кровати. Витька подсаживается к Немому.

– Ну, чё, герой, связали твои языки? – трогает мальчика за руку.

Лешка поворачивает голову:

– Спроси его, зачем он укусил Ягу?

– Я-то спрошу, да только толку от него, безрукого, никакого.

Витька делает знаки руками, спрашивая что-то у Немого, но тот не реагирует.

– Не-е, Лех. Не реагирует! Похоже, Яга аминазином[467] его успокоила.

Удивленный, я приподнимаюсь.

– А ты, что, умеешь на языке немых разговаривать?

Витек отвечает:

– Я много чего умею.

– А меня научишь?

Витек ухмыляется.

– Задержишься здесь надолго, сам всему научишься.

– Не-е, тогда не надо…

Витек опять возвращается к связанному:

– Ну, ты, Немой, даешь! Тихушник тихушником, а чуть палец Адрияговне не отгрыз.

В разговор вступает Тихоня:

– Витя, а зачем он так поступил?

– Как зачем? Понятно, за Леху мстил! Леха на прошлой неделе помог ему бугая Ваську из соседней палаты отогнать. Вот и он теперь заступился за него.

Тихоня вздыхает:

– Я Ваську боюсь… Он здоровый и совсем-совсем ненормальный.

– Правильно! Его все боятся. Он не то что мы – настоящий дурак! Буйный! Да еще и сильный, черт, уродился. Его и домой-то не больше, чем на месяц, выписывают, а потом опять сюда. Даже Степаныч с ним сюсюкается. Только наш Немой его не боится! Да? – обращается к Немому Витек. – Правда ведь? Не боишься Ваську с соседней палаты?

Немой не реагирует.

Входит медсестра и переодевает испачканную супом кофту Дебила. Затем подходит к Лешке и, потрогав его лоб, ставит градусник. Витек садится ко мне.

– Ну чё, Давид, руки не затекли?

– Да все уже затекло. Когда меня отвяжут?

– Я думаю, скоро отвяжут, если, конечно, Адрияговна про тебя не забудет. Да ты сядь, посиди. Садиться можно. Врач зайдет – ляжешь. Главное – рук из бинтов не вынимай.

Я сажусь.

– Пить хочешь? Могу воды принести.

– Хочу.

– Тихоня, принеси ему воды, – обращается Витек к своему соседу, и тот уходит.

– А чего он все время стонет? – спрашиваю я про Лешку.

– Плохо ему сейчас. После сульфы, знаешь, как хреново! Тело болит. Голова болит. Температурит. Тошнит. Полная задница!

– Понятно, – вздыхаю я.

Витек продолжает:

– Я от уколов никогда не блюю. Сначала блевал, а потом привык.

Тихоня приносит воду и поит меня, как младенца, из рук.

Входит медсестра. В ее руках простынка, пеленка и наволочка. Она проверяет градусник и поднимает скорчившегося Лешку с кровати. Меняет постельное белье. Взявшись двумя руками за грядушку, Лешка послушно стоит у койки. Его знобит. Забрав грязное белье, медсестра уходит. Витек опять обращается к Лешке:

– Леха, не отпускает?

Леха мотает головой.

Витька вздыхает и поворачивается ко мне.

– А ты чего сюда, такой молодой, попал? Ты ж вроде нормальный?

– Из школы меня исключили, после первого класса. Врач сказал маме, что, если меня не вылечить, из следующей школы тоже исключат.

– И она их послушала?

– Ну да.

– Зря! Теперь тебя могут каждый год сюда упекать.

– Не смогут! Я, когда отсюда выйду, все маме расскажу!

Витек улыбается.

– Ты видел нашу Адрияговну? Гремучая смесь – маньячка и старая дева! Она тебе такое заключение может под выписку сделать, что тебя и спрашивать не станут. И мать твою тоже.

– А что такое – старая дева? – интересуюсь я.

– Замужем она не была, и детей у нее нет. Она, знаешь, как мою Аксану ненавидит? Меня когда первый раз сюда положили, Аксана пришла и попросила, чтобы ее тоже взяли. А ей говорят: «Иди, девочка, в психдиспансер. Если врач выпишет к нам направление, мы тебя примем». Аксана ответила: «Хорошо». Поехала в город, зашла в диспансер с флаконом чернил и выплеснула на стол врачихе! А врачиха в новом платье была. Представляешь?

– Ага! – изумляюсь я такой глупости. А Витек с гордостью продолжает:

– Она в момент карету вызвала, и сюда! Когда пойдем на прогулку, я тебе ее покажу.

– А девочки здесь тоже лежат?

– Лежат. Площадка для прогулок у нас одна, но разделена рабицей на две половины. Подходить к забору нельзя.

– Почему?

– Чтобы с девчонками не общались. Мы подбегаем, конечно, когда Степаныч отворачивается. Но если у тебя там девочки нет, лучше этого не делать. Хотя Дебилу подходить разрешают. Ему некоторые вещи проще разрешить, чем запретить. Да, Федька? – Дебил рыкает что-то в ответ и накрывается простыней с головой. Витек смеется. – Девчонки с ним все равно не общаются, – заканчивает он и, встав с кровати Немого, идет к своей койке.

Я ложусь и вспоминаю сначала девочек с нашего двора, а потом Ию. Она кажется мне такой далекой. Такой недосягаемой, как и то время, когда (год назад) я вот так же лежал на кроватке, а рядом со мной (как сейчас Лешка) спала хозяйка голубых гигантов.

Я вспоминаю, как мама оставляла меня в садике на ночь и воспитательница перед сном читала нам сказки. Ее спокойный, невыразительный тембр обволакивал полупустое помещение и, безучастный к собственному смыслу, рассеивался в памяти, внемля преданию старины. Ию редко оставляли на ночь, и, сидя на стульчике, я грустил, глядя сквозь потемневшее окно в опустевший без Солнца мир. Мир колыхался вечерним ветром, скребя по стеклам узорчатыми ветвями деревьев, и, закрыв глаза, я представлял счастье. Оно виделось мне вдали – ватным облаком парусника, потерявшего цель, смысл и волю.

Бросив якорь, он медленно раскачивается из стороны в сторону, и всплески воды за его кормой слышатся то с правой, то с левой стороны. Деревянная палуба, выжженная солнцем Азии, белесо смотрит в небо. Я лежу на ней, укрытый наполовину тенью паруса, и, прищурив глаза, слушаю море, которое шепчет проплывающим в нем рыбам сказку мира. Перестав суетиться, ненасытное время приобщается к легенде, внимает ее смыслу и, очарованное, погружается на морское дно, выпуская из себя вечность.