Юлия Лешко - Ангел в темноте Страница 53

– А что особенно? – не унимался Сережа.

Не знаю, какого ответа он от меня ждал. Архитектурой Минск потрясти меня, как ни жаль, не смог.

– Знаете, что меня поразило больше всего?

– Прямо уж поразило?

– Да. Грустный Ленин. Самый грустный, какого я когда-нибудь видела.

Повисла пауза. Не засмеяться, глядя на обескураженные лица моих друзей, я не могла.

– Анна, Бог с тобой, какой еще грустный Ленин? – выговорила Женька.

– Ну, как же! Сидит на площади, задумался. Вокруг народ, кто на скрипке, кто так стоит…

Как они смеялись! А потом наперебой объясняли, что это Якуб Колас, классик национальной литературы, что, слава Богу, недоразумение выяснилось так скоро, а то весть о печальном вожде мирового пролетариата уехала бы вместе со мной в Питер, а там людская молва понесла бы ее дальше…

Целый месяц я жила воспоминаниями о той моей поездке. Вспоминала все слова, сказанные мне Сережей, все самые неважные, самые незначительные. Я, которая казалась себе многомудрой, разочарованной в жизни и мужчинах дамой, перебирала в памяти все его добродушные комплименты, все невзначай брошенные взгляды. Но главное – в моей «сокровищнице» была фраза, которую я не променяла бы ни на какое самое цветистое признание в любви, даже если бы с этим признанием ко мне разбежался сам Ален Делон.

Мы сидели вечером за кухонным столом, пили сухое вино. Женька очень смешно рассказывала, как она проводила международную полиграфическую выставку и в последний день перед открытием лихорадочно исправляла грамматические ошибки, которые обнаружила в великом множестве на громадных транспарантах. Как пьющий художник важно объяснял ей, что умеющий рисовать писать не должен, а обратная идиома у него никак не получалась, потому что с ударением в слове «писать» у его подсознательно возникли проблемы…

Женька рассказывала, я смеялась, а Сережа, томный, разомлевший от вкусного ужина, легкого вина, общества приятных женщин, вдруг сказал: «А жалко, что я не живу в Объединенных Эмиратах». «Да, там тепло», – сказала я. «Там богато, там нефть!» – добавила Женька. «Там я завел бы себе гарем», – важно изрек Сережа. Мы покатились со смеху. Для молодожена это было лихо, но, слава Богу, у Женьки с чувством юмора все нормально, поэтому она спросила своего размечтавшегося мужа: «А нам-то с Асей в твоем гареме место найдется?» – «Так мне больше никто и не нужен», – успокоил жену Сергей.

Промаявшись несколько дней, я пошла на ужасный с точки зрения собственной морали поступок. Купив билет в оба конца, я поехала в город моей безответной любви. Приехала рано утром, но кралась по улицам города «аки тать в нощи»: ехала троллейбусом, в метро не спускалась – там можно встретить Женьку, а предстать пред ее светлые очи во всей красе… Скорее я дала бы обрить себя наголо. Женька, Женька, прости меня!

Я ехала в детскую клиническую больницу. Я уже знала, как ее найти: Сережа в тот мой приезд махнул рукой влево от проспекта, по которому мы ехали к ним домой.

Впрочем, найти больницу было половиной дела, а вот пробраться в отделение реанимации оказалось задачей посложнее.

Судьба избавила меня от этого испытания. Пока я осмысливала возможные варианты незаметного проникновения туда, где работает мой любимый доктор, к подъезду с надписью «Приемный покой» подъехала газель с красным крестом, и из нее выбрался… Сережа. Выбрался – потому что он, такой высокий, очень странно согнулся в три погибели, неся на руках маленького человека. Никогда раньше я не видела, чтобы можно было обнимать дитя, прикрывая его спиной, плечами, даже головой…

Как я любила его в эту минуту! Коротковатый белый халат, голые по локоть сильные руки, нахмуренные брови вразлет – таким я его еще не знала…

Я видела его не больше минуты – он быстро скрылся за дверью приемного покоя, но я вполне была счастлива и этим.

До вокзала я шла пешком и совсем не устала…

Как-то весной они приехали в Ленинград на пару дней. Мои родители были страшно рады, да и Женька всегда умела создавать праздник своим присутствием.

Было чудесно. Мы бродили по моему любимому городу, я сама на своем «гольфе» свозила их на Васильевский остров, к Ксении Петербуржской. Мы – все трое – написали записочки Ксении – таков обычай. Я написала в своей: «Пусть мы все будем счастливы».

А они и были счастливы – это ведь невозможно ни скрыть, ни сыграть. Да, зная свою подругу, я и представить не могла, чтобы Женька вздумала играть это. Она не то что светилась изнутри, она искрилась снаружи…

А Сережа, неболтливый и немного грустноватый по обыкновению, просто выглядел очень отдохнувшим, будто бы сбросившим хоть на время какой-то тяжкий груз.

Когда-то он поделился: «Знаешь, к нам иногда попадают такие крохи. Нужно внутривенно вводить, а у них ручки толщиной с мой палец…»

Я почему-то всегда помнила о его профессии. Мне кажется, даже если бы я не знала точно, кто он, я догадалась бы: этот человек лечит детей. Он спасает им жизнь.

«Иногда не получается, – однажды сказала мне Женька. – На него в такие дни больно смотреть – он умирает вместе с ними».

Пасмурный весенний питерский денек, высокий Сережа, маленькая Женька, чугунные узоры ограды на Васильевском, две руки, два кольца…

В тот день я совершенно отчетливо, окончательно поняла, что люблю Сережу. Люблю. Признаться себе в этом оказалось очень легко, приказать себе тут же забыть об этом – невозможно.

Что может быть банальнее, смешнее и жальче, чем безответная любовь к любимому мужу любимой подруги?

Так я старалась вразумить, пристыдить сама себя, но все было бесполезно.

Освободившись от необходимости врать самой себе, я упивалась своими противоречивыми чувствами. Ни о каком романе с Сережей я и думать не хотела, нет! Мне достаточно было любить его издали. Я знала, что никому не наврежу своей любовью. Впрочем, эту мою жертву никто не примет, просто не заметит – уж я постараюсь. Мои невидимые миру слезы останутся при мне.

Господи, а ведь этого следовало ожидать! Мы с Женькой слишком долго смотрели на мир «одной парой глаз»…

Они уехали, а я в ближайшую субботу пустилась в тот же путь, к Ксении. Она меня вразумила, может быть, она и спасет.

Ехала в трамвае, смотрела на лица пассажиров, думала: «А ведь я не одна к Ксении. Как много страж дущих…»

Ксения меня, наверное, не приняла: молитва на мой грешный ум не шла. И поделом… Я погладила чугун решетки там, где его касались их пальцы, и тихо, светло всплакнула.

А на обратном пути я познакомилась с Сашей.

Вернее, познакомился со мной он, но виновата в этом я сама.

Он стоял у самой двери в трамвае и на каждой остановке выходил, выпуская пассажиров, а потом опять заходил последний. Я уставилась на него во все глаза: в профиль он был ужасно похож на Сережу! Не почувствовать мой немигающий взгляд было невозможно, он обернулся в мою сторону, а я… чуть не закричала от отчаяния.

Наивно было полагать, что внешнее сходство влечет за собой и внутреннее, но поначалу мне, наверное, было достаточно и этого.

Поймав мой пристальный взгляд, высокий парень в черной куртке оглянулся на всякий случай: не протиснулся ли ему за спину еще кто-нибудь, а потом, видимо, заинтересовавшись столь нахальной растрепанной блондинкой с красными от слез глазами, стал медленно пробираться в мою сторону. Когда я сделала движение по направлению к выходу, он форсировал события и через секунду уже стоял рядом со мной на остановке.

У него хватило ума и деликатности, чтобы не спросить у меня в лоб, что вызвало мой неподдельный интерес. Вместо этого он спросил, правильно ли вышел на этой остановке, потому что разыскивает дом номер… От меня не укрылся его быстрый, можно сказать, молниеносный взгляд в сторону ближайшего дома, а также то, что номер он назвал тот, что находился на приличном расстоянии от остановки. Одно осталось для меня загадкой: как он смог сходу определить направление, в котором поплетусь я?

Было в его галантном нападении что-то гусарское. Несмотря на то, что в докторе Сереже гусарства не было никакого, мой новый знакомый Александр, так похожий на него, мне понравился. Кстати, первое впечатление меня не обмануло: Саша был не гусаром, но – кирасиром! Он был членом элитного ленинградского клуба «Солдаты 12-го года». Это было так оригинально, так мило, немного ребячливо и очень романтично.

Мы стали встречаться, и мне показалось, что наша встреча – это знак свыше. «Каждому – свое». Это, наверное, мое. А Сережа – Женькино.

Он называл меня не Асенька, а Осенька – от слова осень. Наверное потому, что я часто грущу. Мне нравилось. И все вокруг говорили, что мы прекрасная пара. Правда, когда мы бывали вместе в гостях, я не ловила себя на том, что все время хочу сидеть с ним рядом, касаться его руки и чтобы он обнимал меня за плечи…

Саша не спешил с предложением, а я не настаивала на оформлении наших отношений хотя бы потому, что, несмотря на близость, возникшую между нами, я так до конца и не определилась в своих чувствах. Просто, наверное, начала понемногу привыкать к тому, что со мной рядом красивый, добрый, неглупый молодой человек, которому небезразлична не только моя наружность… Все было как будто хорошо, и все же было что-то «недо…» в наших отношениях. Иногда я сама казалась себе настоящим чудовищем, холодным, бесчувственным, но милостиво принимающим знаки внимания; иногда – несчастнейшим существом на свете, никем не понятым, никем не оцененным; иногда хотела разорвать эту полулюбовную связь, но чаще всего думала о Саше как о единственном спасении от самой себя. Три года мы разбирались друг в друге, а каждый – в себе…