Татьяна Москвина - Жизнь советской девушки Страница 54

И, для закончивших французскую школу, – Пиаф и Адамо.

(Про Окуджаву упоминать излишне – что, его где-то могло не быть?)

Ну, скажу я вам, унитазы и лестницы внутри Военно-морского музея – это ещё были цветочки, в ноябре выпал снег, и мне пришлось убирать заносы и скалывать лёд. Тут я забастовала и через несколько дней на работу не вышла. Хватит с меня.

Удалось договориться с отделом кадров музея, чтоб – "по собственному…".

Но представьте себе лёгкую панику тревожного ленинградского человека: я трудилась в Историческом архиве – его в новые времена переместили не знаю куда и поселили в здание Сената и Синода Конституционный суд и Президентскую библиотеку. Я работала в Военно-морском музее – и его переселили, со скандалами и хищениями, а нынешняя судьба Биржи непонятна (отдают Эрмитажу, зачем?). Наконец, Российский институт истории искусств (Исаакиевская площадь, дом 5), куда я пришла аспирантом в 1982 году, – и на него сегодня гонения, уволили директора, ликвидируют научный коллектив, видимо, опять алчным душам не даёт покоя само здание.

Нет ли моей вины в грустной судьбе этих исторических сооружений? Это, конечно, вряд ли. Или, во всяком случае, она не больше, чем у всякого ленинградца, не сумевшего в ХХI веке отстоять город от захватчиков…

Словом, мытарство на Бирже закончилось, и я отправилась как аспирант в законе на Исаакиевскую площадь, дом 5, – в сектор источниковедения "научно-исследовательского отдела Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии".

Стоял конец 1982 года.

Сектор источниковедения…

Он заслуживает небольшой поэмы!

Глава двадцать седьмая

На графских развалинах

Научно-исследовательский отдел ЛГИТМиКа был результатом падения в бюрократическом космосе Института истории искусств, который был основан в 1912 году графом Зубовым в собственном особняке. Граф часто проводил учёные собрания и давал балы – Зубовский особняк фигурирует в многочисленных мемуарах, потому что там бывали все, то есть решительно все. Исаакиевская, 5, – один из самых памятных адресов Серебряного века. «Нездешний вечер» Марины Цветаевой, к примеру, рассказывает о встречах именно в доме Зубова.

В 1917 году граф сам у себя реквизировал Институт истории искусств и передал его советскому государству. Сохранилось кое-что из графской обстановки, да ещё в дом на Исаакиевской привезли мебель из лютеранской церкви Св. Анны на Мойке (его переоборудовали в т. н. ДК связи). После закрытия в 30-х годах "ленинградской школы" Гвоздева – группы лихих пионеров-театроведов-формалистов – институт пал и сделался отделом при Театральном.

Театральному институту учёные искусствоведы были решительно ни для чего не нужны, учёным – не требовался институт: искусственное и формальное объединение общих плодов не давало, "Исаакиевская" жила на особицу от "Моховой", и в отделе бродили смутные идеи воссоздания прошлой славы Зубовского особняка.

Всякого входящего встречала широкая лестница, ведущая на второй этаж; после первого марша налево манила дверь в библиотеку, а направо ютились два закутка, скрывавших архив и сектор источниковедения.

Главный тост на наших посиделках всегда был: "Чтоб источники не иссякли!"

Сектор имел дело только с классикой, историей, архивными изысканиями; наш руководитель Анатолий Яковлевич Альтшуллер написал несколько книг про Александринский театр (самая известная – "Театр прославленных мастеров"), другой доктор искусствоведения, Анатолий Яковлевич Трабский, много лет преподавал театроведам "источниковедение и библиографию". "Мемуары не являются источником!" – возвещал он, сухощавый, морщинистый и как будто покрытый вековой архивной пылью, юным варварам. Мемуары не являлись источником, потому что следовало найти не меньше двух свидетельств одного и того же факта, прежде чем выдвигать гипотезу, что факт произошёл. Источниковедение было царством строгости. Следовало всё выверять и проверять – в нынешнюю эпоху, когда неизвестно кто ссылается неизвестно на что и вряд ли даже филологи в массе своей помнят, что такое настоящая библиографическая ссылка, Трабский сошёл бы с ума.

Аспирантов на наш сектор брали по солидным рекомендациям – скажем, Шолохова, несмотря на целевое направление, никогда бы не взяли "к источникам", если бы его руководителем не был университетский профессор Г. А. Бялый, посоветовавший своего ученика Альтшуллеру. Шолохов сделал вклад в пушкиноведение – написал статью "Об имени Иван в трагедии "Скупой рыцарь"" (слугу Альбера зовут Иваном!). Анатолий Яковлевич такое ценил и вообще обожал порядок, иерархию, уважение, точность и дисциплину – и потому особо не доверял тогдашнему театроведению, откровенно предпочитая ему филологию, а выпускников университета – питомцам Театрального.

У него был двойник – в Москве живо действовал тёзка и коллега, Анатолий Альтшуллер, который затем взял успешный псевдоним Смелянский. Сходства между Альтшуллерами не наблюдалось ни малейшего – наш Альтшуллер являл собою полноватого, симпатичного (лёгкое сходство с Михоэлсом), добродушного господина, с хорошим чувством юмора, не лезущего ни в какие игры с властью и не жаждущего влияния и почестей. Ему всего хватало (прямо скажем, нетипичный случай), он с радостью ощущал, что вот оно как, стал-таки доктором и руководителем, и он с удовольствием носил свой толстый портфель, свидетельствующий о непременных учёных занятиях. А главное, наш Альтшуллер был великодушный мужчина и никогда не устраивал истерик и распеканий, а для женщины, подвизающейся в гуманитарной области и обречённой на каждом шагу встречать психованных баб в мужском образе, нет ничего лучшего.

Когда на секторе разбирали одну из глав моей будущей диссертации, Анатолий Яковлевич, относившийся ко мне с исключительной теплотой и вниманием, указал на очевидную небрежность какого-то пассажа и заметил: "Чтобы это прощать, надо вас любить, а никто не обязан вас любить…" Это была мудрость в чистом виде, как химический элемент, и я её запомнила на всю жизнь.

Секторы наши – а были ещё сектор театра, фольклора, музыки и кинематографа – все занимали небольшие помещения, зато на третьем этаже располагался Зелёный зал с бездействующими каминами, облицованными малахитом (камень был настоящий; потом, прямо на моих глазах, превратился в поддельный), директорский кабинет с бронзовыми люстрами, зеркалами и антикварными часами, Музей музыкальных инструментов… В 1982-м на Исаакиевской ещё было немало роскошных остатков империи: в 2002-м, когда я увольнялась оттуда, всего поубавилось изрядно. Когда я спрашивала, а где зеркало в гардеробе, дивное зеркало красного дерева, в которое я гляделась, пока была аспиранткой, мне ничего не отвечали и даже пожимали плечами – какое зеркало?

А малахит?

Какой малахит?

Бесполезно; по всему городу шло беспрестанное тырлово и пёрлово. Закрывается на ремонт, скажем, кондитерская на углу Пестеля и Литейного, открывается – хоба! Она ж вся была в резных дубовых панелях, с бронзовыми бра! Да что вы, это вам приснилось, не было никаких панелей. И в Елисеевском никакой люстры отродясь не висело. А на Витебском вокзале даже ещё в 1983 году подавали серебряные приборы, как при Блоке, они где? Пить надо меньше, гражданин, вот и не будет мерещиться…

Так что не надо всех собак на Ельцина вешать. В 1992 году наружу вылезло лишь то, что таилось внутри.

К сожалению, нация, к которой я принадлежу, обладает свойствами, которые я ненавижу, – лживость и вороватость. Но любит она при этом исключительно правду и справедливость!

Главным свойством Исаакиевской являлась глубокая и блаженная тишина, похожая на измеренную мною уже тишину Исторического архива. Но эта новая тишина, более многолюдная, обладала и другими потенциалами – в Архиве всё только хранилось, а здесь что-то всё ж таки создавалось и творилось. Подготавливались и затем издавались энциклопедии, словари, справочники, публикации из архивов и оригинальные изыскания. Были, конечно, и загадочные сборники, тему которых раз и навсегда определил остроумный учёный Д. Золотницкий, – "Больше внимания разным вопросам".

Понимаете, был план. Научному сотруднику полагалось написать в год определённое количество текста – именно количество. Поэтому и появлялись некие сборники, объединявшие плановые тексты под широким обтекаемым названием. Типа «спектакль в контексте истории». Из десяти – двенадцати текстов в таких сборниках три – четыре годились для прочтения, но кто эти сборники вообще читал, я не знаю, хотя сама нечто подобное потом составляла. «Практики», то есть люди Театрального института, по-моему, их не видали в глаза.

Но написанный текст, изданный в сборнике, попадал к библиографу, он его "расписывал" и вносил на карточки, так что текст начинал свою жизнь в истории: сегодня не пригодился, а завтра понадобится, его разыщут, прочтут и сошлются правильной библиографической ссылкой.