Юрий Запевалов - Донос Страница 55

Мужик в деревне изнашивался быстро – зимой тяжелая работа в лесу, а с наступлением тепла успевай поворачиваться – только посадили и засеяли колхозные поля, управились со своими огородами, поспевали покосы, траву и скосить, и складировать нужно во время, иначе зимой – падеж скота. Управились с покосами, короткая передышка – разные там прополки и окучивания за работу не считались – начиналась уборочная. Это сейчас, с техникой, на полях и народу-то не видно, а в те годы все делалось вручную, на полях полно людей как своих, так и привлеченных с предприятий, школ – уборочная шла шумно, весело, с песнями, шутками-прибаутками, к вечеру, правда, люди еле держались на ногах, уставали жутко, особенно женщины и дети, работающие на колхозных работах с малых лет.

Уборочная порой затягивалась до глубокой осени, до первых холодов, а там зима, короткая передышка до весны, если не считать лесозаготовок, в которых участвовали не все колхозники, а весной новое начало деревенских и колхозных работ – весь сезонный сельский цикл повторяется сначала.

И так годами, десятилетиями, от рождения и до смерти – изнашивался народ быстро. А ведь еще свои огороды, своя скотина – семью-то кормить надо. Вставали в деревне с первыми петухами, а ложились заполночь.

Иногда напьется мужик и клянет эту свою беспросветную жизнь, да деваться некуда, не уедешь, не уйдешь, паспорта тогда колхозникам не давали. Живи и работай, раз в деревне родился. Вырваться из колхоза могли немногие – пришел парень из армии, мог и уйти из деревни. Или после десятилетки, если поступил учиться в институт или техникум, но таких были единицы на несколько деревень, не всем в деревне удавалось и семь-то классов закончить, какая уж там десятилетка, а кто семью кормить, обрабатывать будет?

По тогдашним правилам семья избранного Председателя колхоза обязана была вступить в члены колхоза, а это значит – каждый совершеннолетний член семьи, а ими в колхозе считались лица старше шестнадцати лет, должен заработать в колхозе 300 трудодней, могут работать не все, но чтобы в сумме трудодней за год на всю семью получилось по закону. Нас было четверо, совершеннолетних двое – мы с матерью – значит мы к концу года должны были заработать 600 трудодней. И зарабатывали!

Отцу, как председателю, сразу назначались трудодни, как зарплата, в семейный зачет эти трудодни не засчитывались.

Я же каждое лето работал в колхозе, начиная с покосов и заканчивая уборочной. Мешки с зерном возил от комбайна, причем и грузил, и разгружал эти мешки сам, затем овощи и все, что там созревало и убиралось. Зарабатывал я в год и за мать, и за себя. Так что, мать не работала, занималась хозяйством, торговала на базаре осенью овощами, тем и жили. Правда вскоре правление колхоза приняло решение платить Председателю зарплату деньгами. И определили эту зарплату в полторы тысячи рублей! Конечно, семье сразу стало легче.

А зимой мы учились. Жили мы с сестрой в Реже, снимали у одной старушки комнату в частном доме, продукты возили из деревни. Решили же на семейном совете – закончить десятилетку. На учебу я заработал летом, как только приехал из Челябинска. За учебу платили 300 рублей каждое полугодие, начиная с восьмого класса. Деньги сравнительно небольшие, но и их надо было где-то заработать.

Это, по тем временам, ох как было трудно! Особенно в деревне… Когда начиналась учеба и для нас прекращалась работа в колхозе, мы все равно «баклуши бить» не могли. Надо было зарабатывать деньги. И мы, небольшой бригадой в четыре человека, подрабатывали на местной пилораме на «Гавани» – так назывался район города, где принимался и обрабатывался лес, приходящий в город по сплаву. Подрабатывали тем, что катали бревна на пилораму. Расчет за работу был ежедневно. Заработал – получи. Это нас и привлекало. Тем мы и жили.

33

Интересный у нас в камере однажды случился разговор. О женщинах. Даже не о женщинах вообще, а о женах, о их значении в нашей жизни, о их помощи в наших успехах, и их вине в наших неудачах. Оказывается, многие в тюрьме и сидят-то из-за жен своих.

Разговор зашел по случаю. Дело в том, что Альберт отсиживал в тюрьме срок, он не был подследственным, был уже осужден и тянул свой срок здесь, в камере. Срок небольшой, сидел он не впервые, вот его и не переводили на зону. Может, были и более веские причины, но срок свой отбывал он здесь, в тюрьме.

Осужденным положены встречи с женами, вот такое право подоспело по срокам и Альберту. Ушел он от нас на целых три дня и вернулся довольным и как-то по особому возбужденным. В камере не стесняются рассказывать о таких встречах и Альберт, не вдаваясь в интимные подробности, весело поведал нам о встрече.

В камеру тогда к нам подселили одного пожилого мужчину, хмурого, неразговорчивого, необщительного. Он постоянно молчал, а тут вдруг взорвался:

– Нашел чему радоваться, с женой потешился! Да она, поди, дома-то без тебя «натешилась» вдоволь, пропускала небось за ночь-то не по одному! – и все это зло и с явной неприязнью.

Альберт все перевел было в шутку. А потом спросил:

– А ты что сердитый такой. Тебя что, жена бросила?

– Если бы бросила. Это пережить легче. Тут что, не сошлись, не пригодились. А то ведь «по-живому» – успевала принимать в моей же постели, пока я на работе вкалывал. Однажды машина, что возила нас на работу, сломалась. Пока ждали замену, схожу-ка, решил я, за какой-то бумажкой, забыл уже, я тогда мастером работал, наряды там всякие, табеля, ну и оставил что-то дома, схожу, думаю, пока-то заменят, а скорее всего просто отремонтируют машину, менять то особо и нечем было. Ну и пришел. Дети у нас, двое, девочка и мальчик, в садик ходили, вот она увела их в садик, а к ней «хахаль».

Был у нас такой Шурик, любил по чужим женам ползать. Вот и к моей видать приспособился.

Захожу, а они – не поверишь, прямо на стуле, сидя, задрал он ей ноги и «жарят». Со стоном и этаким, знаешь, характерным повизгиванием. Я еще со двора услышал, да не поверилось, знал бы, лучше б не заходил. А тут заскочил в дом, а они в экстазе, не замечают ничего. Ну я и рассвирепел. Ей по башке. Сзади. А ему сначала по скуле, в «нокаут» послал, а затем взял ножницы, да яйца и отрезал. Тут же позвонил в больницу, врача вызвал, человек, говорю, кровью исходит, приезжайте быстрей, а сам, этим же телефоном и в милицию – приходите, мол, человека испортил. Вот мне и «накатили». Первый срок. А потом и пошло, там уж по инерции, не удержишься, в нашем деле без брака трудно, не первую тяну «ходку». Но первый-то срок из-за нее, суки. Так что, я их, стерв, и поныне не могу терпеть. И слушать мне о них ваши восторги противно.

– Ну, ты даешь, парень, да не все ведь такие шустрые. А тут и другой заговорил, да про то же.

– Не все, конечно, такие, но схожих немало. Со мной и вообще случай такой произошел, что и вспоминать неловко, да только куда же денешься, помнишь все время.

Поехали мы с таким же вот, как ты рассказал, Шуриком, на рыбалку ли, на отдых, в общем на речку. Там зимовье было. Строители сезонные, прибалты там жили, эстонцы вроде, не помню уж точно, ну пригласили в гости, приезжайте, мол, пива мы наварили, попробуйте свежего, собственного варева. Да и рыбалка хорошая, сетешки поставим, и уха будет, и жареха. Ночуете, мол, здесь, чтобы не спешить, не суетиться.

Вот и поехали, водки само собой взяли, еще какой-то выпивки, с женщинами все же. Были и дети с нами, у нас тоже двое, и тоже девочка и мальчик. Ну порыбачили, посидели за столом, дети спать хотят, я и пошел в дом, уложить детей, что б не хныкали, да и темно уже, ночь.

Возвращаюсь к столу, там рядом костер большой от комарья разного развели. Тепло и светло. Но за столом ни жены, ни этого Шурика, ни бригадира эстонского. Никогда ведь не веришь, что именно твоя жена и именно тебе изменяет, вот и не обратил особого внимания, ну нету и нет, ушла куда-нибудь, мало ли женщине в лесу чего захочется. Но нет и нет, время идет, я заволновался, уж не случилось ли чего. Спрашиваю ребят, куда мол жена-то подевалась, а они чего-то глаза отводят, не глядят на меня, да и не отвечают. Мне и тогда даже в голову еще не придет, не могу еще понять ничего. Но заволновался, не по себе как-то стало. Да и стыдно же. Вдруг что-то не так. Пошел вроде прогуляться, да и услышал, тоже, как ты говоришь, и визг и стон. Слышу и не верю ушам своим – жена! С кем же это? Точно, с этим же Шуриком, да и с бригадиром этим, прибалтом, групповуху, видать, устроили, да и дружно так, видать, не в первой. Кинулся к двери – закрыто. Ударил ногой в дверь, слышу – притихли. Позорище же. Да при детях. Отошел к костру, к столу уже не подсаживаюсь, стыдно, смотрю – идет, а вскоре и Шурик за ней. Без бригадира, тот видно почуял неладное, поостерегся. Я промолчал тогда, не стал позорится. А домой приехали – я к этому Шурику, в общежитие. Нету! Уехал рано утром на лодке, по реке. В те же дни меня перебросили на другой участок. Так я с ним и не поквитался.