Борис Евсеев - Площадь Революции. Книга зимы (сборник) Страница 55

День разгорался тускло-яркий, чуть подслеповатый, с легкими звериными облачками, туповато, по-бараньи оскаленными…

Две недели отсиживался Гнашка в кучугурах.

Как высохшие и выветренные суховеями души над песком, стояли над ним фосфорические воспоминания. Жизнь, давно набрыдшая, после выпитой крови вдруг заходила в нем ходуном. К бабам Гнашка в последние годы не льнул, жалел их. Обходился скотиной: бархат, шелк, грубо волнующая длина вздрагивающего от хвоста до ушей тела… А может, и потому не льнул, что любил в последние двадцать лет одну Василину.

Он сидел меж двух песчаных горбов, рядом с камышовым, ловко и быстро поставленным куренем, резал корень. Корень был ивовый, неподатливый. Но Гнашка резал и резал его.

«Живу душу режу, – наговаривал на себя Гнашка. – Сею, вею, посеваю. Режу, режу, оживляю… И чем больше режу – тем слаще в ей, в душе, жизнь обозначается… А кровь… Она ведь и в дереве струит себя: синяя, зеленая! Выпил крови деревянной – и готов, и никакой другой тебе больше не надо. Видно, заместо людей дерево мне во владение отдано. Его буду резать!»

Воспоминания о Гражданской войне девятнадцатого года, Анархия и Черноморская Русь, вечное их соединение и рассоединение, а потом размышления о жизни теперешней – причудливо мешались, вызывали то сосущую тошноту, то улыбку.

Так, мнился ему коротконогий Нестор Махно, обнимающий красавицу Василину. Мнился и красный изверг Саенко, заводящий белотелую Варьку уже за здешнюю, ардашинскую хату. Мнился и сам теперешний хутор, облепленный жуками-навозниками, замученный подлой бандой, бьющей и режущей всех подряд: не за анархию, не за красивую мысль-мечту – за кусок жира и падали.

А потом опять мнилась Василина. Вспоминал, как отказала, как жадно глядела на его руки, режущие корень, как, подойдя, быстро и мучительно поцеловала в губы, сказав при этом:

– Вот тебе и всё. Юхим помрет – тогда остальное…

Гнашка сидел в песках, поджав ноги по-турецки. Осеннее дикое солнце нещадно палило голый лоб. Дрожь телесной земли доходила до рук, до горла. От прилива сил и от пригубленной крови, не боясь быть подслушанным ни людьми, ни дьяволом, он стал говорить вслух. Тихим шелестом отвечал ему песок.

«Отчего это Нестор Иваныча у нас до сей поры добром поминают? А батьку Григорьева, так того – злом? А оттого, Гнат Северинович, что народ справедливость в анархии любит. Отдаление от начальства любит. То есть супротив любой надоевшей за сотни годков власти люди наши готовы встать. Власть – что она за чудо? Что она такое есть, когда она настоящая? А есть власть – отказ от всякой власти. И потому – великое она и священное дело. А какая тут – за последние сто лет, к примеру, – святость? И при Николае ее не было. При Ленине-Хрущеве-Андропове – подавно. А при нынешних – так и совсем опозоренная под тыном валяется…

Одна только и была власть священная, власть Богом данная – при Черноморской Руси. Только мало та Русь стояла. А теперь… Чинодралы власть языком перетирают. Бабы непристойные – как те причиндалы мужичьи – мнут ее. Бабы-то эти с чинодралами – любую власть продадут. А нет того, чтоб таким бабам, как Василина, власть отписать: не гулящим, не расторговавшимся обманно…

Вспомнив про Василину, Гнашка встал, отбросил в сердцах корень подальше. С него градом катил пот, белая рубашка за несколько дней почернела от фосфора и соли. Не замечая ни жары, ни пота, он зашел в курень, выдернул оттуда – как соломинку из скирды – двустволку, завалил курень на землю ударом кулака и пошел, посмеиваясь от внезапной догадки, на хутор.

Он шел по хутору, и люди прятались от него, как когда-то жители днепровского городка от красного командира Саенко. Он шел, и ему было легко и просторно жить. Легко потому, что он вдруг понял, откуда приходит и куда девается пьющая и торгующая, о священстве власти и священном безначалии вовсе не помышляющая банда.

«В этой самой Сельской Раде они и засели. В ей!.. Ну – грех воровать, да нельзя миновать!»

Гнашка зашел в каменный, лучший на хуторе дом и, увидев брюхастого, жирнощекого майора милиции, сладко, по-женски обнимающего молоденького председателя Рады, выстрелил, уложив одной пулей обоих. А выбежавшего из внутренних комнат незнакомого человека с «калашом» в руках – другой.

Потом, бросив ружье, вынул из кармана складной нож. Подойдя к молоденькому, еще живому председателю Рады, хотел полоснуть его по шее, попить крови, но в последнюю секунду – раздумал.

Ясная ясность стояла у него перед глазами. А тошниловка, вся до капли, ушла.

«Хватит крови. Буде, напился. Да и не поможет она, кровь запроданца…» – решил Гнашка и подался из каменного дома вон.

В дверях столкнулся он с Василиной. Та – заметившая его еще с противоположного конца улицы – охнула, вцепилась в разодранный рукав, стала оседать вниз.

– Позовешь, когда час подойдет. Я тут, недалече, в плавнях перезимую, – сказал Гнашка, бережно отстраняя от себя бледнеющую все больше и больше Василину.

– Убьют тебя, Гнашка, – шепнула вдогон и в сорок лет глядящая на мир восторженно и нежно женщина.

– Убьют? Да ни в жизнь! Я ж бессмертный. Без меня, кровососа, некому из жизни правду вырезать будет…

Тихо-проворно, как желто-серебристый полоз с темными на спине пятнами, скользнул Гнашка из хутора в камыши.

«… даже и не могу тебе передать, чего тут скрозь нас пролетело», – писал Юхим-дед спустя год в отправленном обычной почтой и добиравшемся до Москвы больше полутора месяцев письме. – «Прямо тайная война какая-то. Война и свара. Но главно дело не в войне. Война – всегда была. Главно – кто и как творит ее!.. Ну а про наши дела хуторские… Права была Василина-покойница. Русский мужик – он и зарежет художественно. Так и Гнашка, Игнат Северинович. Один он всю ту банду кончил. Потом дело его разобрали, объявили – самооборона. А что кровушки милиционной (при тебе еще) выпил – то правда. Так ведь милиционер, какого ты на Гнашкиной лавке видел, мертвый уже был! Банда его убила и в Гнашкин двор перетащила, чтоб, значит, на живореза сомнение навести. Ну от, кровушки Гнашка, стало быть, выпил, окреп. А через три дня всю банду, что тогда в Раде собралась, и порешил.

А сам пропал. В Сибирь вроде опять подался. Здоровья-то в ём – ого-го! Да и кровушки попил не однажды, это верно. Теперь, люди калякают, бессмертным от той кровушки стал. Как Нестор Махно или даже как сам царь Николай Романов. И гуляет себе ныне Гнашка на Иртыше! Говорят, в Тобольском видали его. Стоит в рубахе у собора, на паперти, и всю дорогу одно шепчет: “Грех воровать – да нельзя миновать”… Сюда б его, к нам! Потому как, что у нас пришлые люди творят – не приведи Господь», – писал обезумевший от горя Юхим.

«А корни Гнашкины вырезные я с ворот его снял. У себя дома приспособил. Скучно мне без Василины-покойницы. Даром не верил я ей. А теперь померла – так верю… Приезжай, племяш. Хоть ты и троюродный, а приезжай. Духу казачьего степного тут совсем не слыхать. Люди все больше с Карпат: дикие, скупые…»

С горечью и досадой отодвинул я от себя письмо.

Показалось: никогда мне этих новороссийских мест, этих Алешковских песков, этих навсегда отъятых степей, пропитанных желчью и потом южно-русских и украинских казаков, орловских мужиков и молокан воронежских, – не увидеть. Не увидеть и хаты живореза, отданной, как писал Юхим, внаем приезжим из Самбора. Не увидеть сплетающихся хвостами то ли для запретной любви, то ли для неземного вечного пения русалок.

А если и доведется попасть в те места, то в Малую Ардашинку навряд заверну: и боязно, и досадно, и от запаха крови мутит.

Я закрыл глаза.

Смутный, полупрозрачный, с едва проступающими гранями веков и времен, стоял, позванивал, дымился – как громадный, кем-то ополовиненный стакан человеческой крови, – заносимый забвением и песками русский юг.