Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 58

Илья смотрел на меня сперва в испуге, а потом вдруг заулыбался. Конечно, я был смешон в своей адвокатской речи. Петрович – келейный молитвенник! Но малинового звона, излучаемого Ильёй, это всё же не объясняло.

40 Театральный вопрос

Быстро пролетела неделя весны, Николай Андреич вернулся из Ялты. Он похудел, сильно кашлял и, прогуливаясь по улице, оглядывал деревню, как турист. Я попробовал расспросить его о фестивале, но он элегантно обошёл мой вопрос, переведя разговор на цветение вишен, которым в этом году после Крыма ему предстояло вторично полюбоваться в Старой Весне. Я даже немного обиделся. Не хотите рассказывать – как хотите.

Должно быть, он почуял моё разочарование.

– Костя, я вам привёз одну вещь! – сказал он, таинственно улыбнувшись, и достал из кармана шинели кривенькую кипарисовую шишку. – Это такая вещь, я вам скажу… – и умолк, не сумев подобрать слов.

Дальше этого трогательного подарка наше общение в тот день так и не продвинулось.

А на следующее утро в окно моего кабинета стукнули. Это был нормальный весенний стук – дождевой, голубиный, синичий. Подойдя к окну, на выщербленном, в мозаичных лужах асфальте я увидел Мотю. Она улыбнулась до ушей и махнула – мол, давай во дворик и папироски свои не забудь!

Мы не виделись с ней давным-давно, с тех пор, как она сперва попросилась к нам на работу, а затем исчезла совсем. Но старовесенняя муза братства, взявшая меня под своё крыло, не позволила нам отдалиться. Напротив, мы забыли, что не слишком-то близко знакомы, и встретились как друзья.

Мотя выволокла из тени дощатый ящик и уселась на нём, откинув спину – как в шезлонге. При этом нос подставила солнцу и, зажмурившись, выдула дым прямо в пылающий апрельский пятак.

– Небось опять в Хабаровск собралась? – спросил я, присаживаясь на соседний ящик.

Она выпрямила спину и, обернувшись, уставилась на меня чёрными, в цыганских ресницах глазами.

– Это кто тебе сказал, Николай Андреич? С чего он взял?

Мне стоило некоторого труда убедить её, что я ляпнул про Хабаровск от балды. Наконец она успокоилась и взялась рассказывать про поездку.

– Не фестиваль, а одно название! – пожаловалась она. – Загнали в чеховский садик, набили туда пенсионеров. Пьеса дурацкая, да ещё мы её и недоучили! Думали, чтоб Николай Андреич сел в первый ряд с текстом и спокойно себе суфлёрил. А он ни в какую – отказываюсь, говорит, участвовать в этом позоре! Ну тогда Жанка сама села с текстом. Зрителям объявили перед началом, что, мол, у них уникальная возможность наблюдать спектакль не в итоговом виде, а, так сказать, на творческой кухне, в процессе доведения до готовности. Кое-как отмучились. Хотели уже идти отмечать, тут мне Николай Андреич эсэмэску пишет: приезжай, Мотька, я в Гурзуфе.

Ну припёрлась. Море серое, скала слева старая такая, прямо динозавр. Пахнет морской капустой, и в кафешках музон. Смотрю, на пляжике там, на гальке – Николай Андреич! Сидит с бутылкой муската и нос утирает. Ну я к нему! Николай Андреич, вы чего плачете? А он: плачу, говорит, Мотька, что здесь больше нет молодого Пушкина. Не могу, говорит, прямо – так жалко, что Пушкина нет! А ещё, говорит, я плачу оттого, что эту грусть со мной никто не разделяет.

Ну я разделила, как могла. Потопали с ним на дачу Ришелье и нагребли из-под кипариса шишек. Аж карманы топорщатся. Типа, Пушкин кипарис этот любил. А потом пошли на гурзуфскую дачу Чехова. Такая, я тебе скажу, хибарка – вроде моей! Зато можно спуститься в бухту. Николай Андреич полез, естественно, на камни – там его и окатило, прямо с головой. Он рад был до колик! Пока возвращались в Ялту, просифонило в маршрутке, теперь кашляет.

Она закурила и совсем другим, не звонким уже, а расслабленно-хриплым голосом проговорила:

– И вот после Гурзуфа я поняла, что Николай Андреич – это пустой номер. У него нет перспектив. Рамазановна на него наезжает прилюдно, при уборщицах даже: мол, ты, Николай, публику не слышишь, разоришь нам со своими идеями театр! – Мотя умолкла и почесала покрасневший на солнышке нос.

– А самое подлое, что Жанка права. Пусть по-уродливому, но права всё равно. Она даёт людям то, что им нужно. А они в ответ дают то, что нужно ей, – в смысле, денежку. И Николай Андреич со своими кипарисами в этой цепи лишнее звено.

– А может, есть какая-нибудь другая цепочка?

– Нет, – возразила Мотя, серьёзно на меня посмотрев. – Другой цепочки нет. Может, она и была, но рассыпалась в прошлом веке. Конечно, да, есть горстка стариканов и ещё горстка честолюбивых снобов из молодёжи. Вот они себе тусуются, изображают актуальность – а на деле всем заправляет такая вот всемирная Жанка. А Николаи Андреичи ползают перед ней и дают голос по свистку, чтоб им кинули хлебушка. А потом встают, отряхивают пиджачок и принимают статуэтку. Умора!

Тут Мотя поднялась с ящика и стала выбирать из чёрного сукна пальтишка лучи древесных заноз.

– И что собираешься делать в этой ситуации?

– А что тут сделаешь? Нужно пробиваться. Общаться, сражаться! – ответила она со всей серьёзностью. – Николай Андреич нежный, он этого не умеет. Конечно, жалко мою Весну, но всё равно – надо сматываться, и поживей! Молодость пройдёт! – Тут Мотя закинула руки за голову и потуже перетянула резинкой хвост.

Я встал и отодвинул ящик с прохода в сторонку. Когда мою душу пускали в мир, на ней черкнули несколько строк – вроде заповедей блаженства. «Скучно и бессмысленно быть неверным», – говорится в одной из них.

– Я не понимаю! – заволновалась Мотя, почуяв мою отстранённость. – Почему нельзя уехать, раз тут ловить нечего?

– Можно, – сказал я и, затушив окурок в баночку из-под маслин, пошёл к дверям булочной.

«А зачем ты, чёрт побери, меня спрашиваешь! Решила – вали!» – мысленно вопил я на Мотьку. Роль пионервожатого, объясняющего подшефным смысл бытия, была мне в тягость. Вымыть руки – и в пекарню!

Но как сладостно было мне вздрогнуть, когда за спиной раздалось:

– Да ладно, не поеду я никуда! Что я, сволочь? Так и буду канителиться до пенсии с его алыми парусами!

Мотька стояла в дверях чёрного хода. За её спиной сияющим тоннелем золотился и голубел апрель.

– Слушай, у меня идея хорошая! – сказала она, звонко протопав по коридору. – И честно, и в кайф, и людям понравится! Я всё мечтаю сняться в фильме про войну. И снимусь ещё – зуб даю! А пока что давай мы у тебя Девятое мая отметим! Дадим военно-полевой концерт. Я буду петь, а с тебя хлеб-соль! Знаешь, как я пою, – уревёшься! И ты давай уже, обдумывай ассортимент – хлеб войны и всё такое. Чего там осталось-то до девятого – пара недель!

41 Пока только бешусь

Мотя была права. Весна покатилась кувырком. Стремительно теплело, и однажды я заметил, что опушка леса – сухая. По старой, спалённой прошлогодним солнцем траве я зашёл в лес и сел на корточки – поглядеть, что там проклюнулось. Солнце различило меня среди ветвей и трав, положило ладонь мне на грудь и задумалось. Я чувствовал густой и нежный призыв: «Живи! Расти!»

Мне очень хотелось пригласить на сеанс жизнетворчесгва всех своих, но «свои» при ближайшем рассмотрении оказались названием совершенно пустого файла. Звать Майю и Лизу не имело смысла. Они были сыты до отвала переславскими красотами. Мама до сих пор не простила мне день рождения Лизы, а отец давно уже побратался с весной, копая с товарищем на Оке.

Я позвал бы Петю! Он вошёл бы в лес, на пороге туша сигарету, и услышал бы в сто раз больше любого Коли-слухача. И, может, солнце одним махом просушило бы его мозги от всех страстей. Но как позовёшь, когда я сам запретил ему появляться у нас в деревне! Кроме того, я ещё не выяснил, разговаривает ли он со мной после моего «ультиматума».

Оставалось наслаждаться приходом весны в обществе местных жителей.

Вдоль тузинского забора, там, где стекала в канавку вода, взошли нарциссы. Они поднялись над бумажно-полиэтиленовым мусором всех сортов, занесённым в нашу деревню грязным вихрем пажковской стройки. Однажды я застал Ирину над этой канавой с пакетом и палкой. Как заправский дворник-таджик, она выуживала палкой с гвоздиком мусор и складывала в пакет. Рядом с ней паслась драная, но местами ещё пушистая кошка Васька и подкашливающий по-стариковски пёс.

– Ну как ваши примулы? – спросил я, когда Ирина разогнула спину.

– А они у меня не прижились, – сказала Ирина, хмурясь. – Слишком рано посадила. Я-то думала – приживутся. Всё-таки ведь весна, жизнь… А оказалось – одни фантазии.

Заметив грусть своей двоюродной сестры, Илья стал наведываться к ней в обеденный перерыв и вечером. Столик на крыльце, где частенько мы пили чай из упрямого самовара, оказался застелен старой клеёнкой. Рядом на скамеечке вместо самовара стоял ларец, а в нём всё, что уцелело от Петиных новогодних подарков.

С выражением влюблённой сосредоточенности Илья поправлял не вполне удачную Иринину роспись, при этом смешно – оттого, что искренне – заверял художницу, будто она одарена невероятна, ей по силам любой шедевр, только надо вспомнить и надо, в конце концов, набить руку!