Юрий Милославский - Приглашённая Страница 59

Однако по несчастному своему характеру я вскорости стал тяготиться ролью почти безмолвного слушателя, объекта приложения родительских забот Фонда о моем благополучии. Виной тому была, конечно, моя беспокойная личность, но причиной – манеры моего персонального куратора. Его отвлеченная улыбка, его издевательская, если мои подозрения были верны, предупредительность, его всегдашняя готовность отшутиться, его неуловимая стремительность в переходах от самого для меня главного, да так и не обсужденного, к остроумным, даже пронзительно остроумным, но посторонним рассуждениям – все это становилось мне невтерпеж.

Не однажды я спрашивал у него о портрете Сашки Чумаковой, который, надо полагать, по-прежнему оставался в галерее-музее «Старые шляпы» – где я не бывал вот уже более трех недель. Персональный куратор с вниманием, «по-врачебному», молча поглядывал на меня, уважительно задумывался – и наконец с долей добродушного юмористического недоумения чуть-чуть пожимал плечами, взъерошивая при этом свою легкую бороду.

Портрет. О да, точно. Портрет привел тебя сюда, он нас, можно сказать, познакомил; и за это ему спасибо. Признаться, он, куратор, портретом еще не занимался. А – надо? Мне это в самом деле теперь может что-то дать? Или я хочу получить его в свое распоряжение? Чтобы его преподнесли мне в подарок?.. Он-то, куратор, всегда предпочитал оригинал – даже самому лучшему изображению, так что в русской тюрьме ему пришлось бы плохо.

– А в чем связь? – поневоле интересовался я, и персональный куратор с нарочитым сокрушением, лукаво посмеиваясь, пояснял, как забавно было для него узнать, что русские, будучи в заключении, онанируют на женские снимки, даже не обязательно порнографические, а, например, на журнальные обложки. Когда ему впервые сообщили об этом в Москве, он до того заинтересовался, что по возвращении принялся старательно выспрашивать подробности у своих американских и британских приятелей – из тех, что знакомы с тюремными нравами. Ничем подобным на Западе в тюрьмах давно не увлекаются, а е…т друг дружку всеми возможными способами. /…/ Наши недостатки – это продолжение наших достоинств. У вас, русских, невероятно богатое воображение, вот поэтому вам достаточно фотографии.

Понемногу и меня начинал разбирать смех. Персональный куратор, не слишком таясь, прохаживался по моему русскому адресу, но ведь и я не испытывал ни малейшего пиетета по отношению к Николаю Усову, а сами эти кураторские подначивания были, несомненно, товарищескими и беззлобными.

Т. о., по-настоящему к теме Сашкиного портрета кисти Маккензи мы покуда не возвращались. Притом нами велись и вполне деловые собеседования по вопросам процедурного характера: так, мне предстояло посетить одного из работающих на Фонд адвокатов и пройти врачебное обследование.

За прошедшую неделю мы с А.Ф. Чумаковой разговаривали мало и кратко: я ссылался на служебную занятость, в чем была и доля правды, – а она, в свою очередь, на усталость. В эти дни ей будто бы приходилось все свое внимание уделять внуку, поскольку сын ее приобрел новый загородный дом и был постоянно занят своей покупкой. « Коробку ему подняли и закрыли , – объясняла мне Сашка, – а внутри у нас теперь все самим надо делать, нанимать людей двери навешивать, полы настилать… А у вас тоже так принято?» – и с каждым произнесенным словом ее голос становился все отчужденней и тише, словно, рассказывая все это, Сашка Чумакова смотрела не на Кольку Усова, а отводила взгляд в дальний угол, где никого не было. У меня, впрочем, достало ума, чтобы не одергивать и не останавливать ее, когда – чего я постоянно ждал и обычно не обманывался – мне бывали предлагаемы очередные гадкие обороты речи, теперь из обихода строительного [54] . К тому же причины ее усталости и отчуждения были общими для нас обоих. С моей стороны отчуждающая работа проявлялась в том, что некстати упомянутый Сашкой призрак из английского романа – который я собрался было прочесть и, вероятно, прочел бы, не возобладай надо всеми резонами обычная неприязнь к новым для меня литературным сочинениям, – призрак этот мною не забывался и не прощался. Я теснил себя как мог, но сил и средств, способных извлечь, погасить или для начала как-то перехитрить свое нелепое возмущение, – не находилось. А Сашка, разумеется, чуяла постоянно исходящий от меня – и на нее / к ней обращенный – утомительный, горестный и злобный гул, которому я никак не мог положить предел, противилась ему – и оттого сама все сильнее и сильнее уставала.

Между тем ключевое слово «призрак» постоянно вертелось у меня на языке, что и привело к маленькой неприятности.

В ходе одной из последних встреч с куратором я легкомысленно счел возможным показать себя – и попросил пояснить, как соотносятся с подлинной природой времени случаи т. н. паранормальные, напр., классические явления живым умерших в облике призраков/теней или, на жаргоне знатоков данного вопроса, «в тонком теле». Не являются ли эти феномены, эти пришельцы результатом «технического дефекта», повреждения временно́й плоти, допустим, случайного разрыва стенок темпоральных капсул?

В ответ куратор выразительно свел брови и прищурился, показывая, что покуда не может взять в толк, что, собственно, я подразумеваю. Мной уже было замечено, что в мало-мальски затруднительных случаях он считал своим долгом валять дурака и – я это весьма и весьма допускал – такое паясничанье входило в его обязанности.

–/…/ В людских головах (мне в очередной раз вспомнился пассаж, взятый у Шопенгауэра в переводе А.А. Фета; см. выше) закреплено традиционное представление о том, что́ есть время.

– Oh, yeah! – иронически-готовно откликнулся куратор, но я продолжил настаивать на своем.

Т. о. (частично передаю в изложении), свидание с теми, кто должен, по своей «биографии», находиться на ином темпоральном участке, молчаливо предполагает этот участок находящимся в «прошлом» или «будущем», – я старался пользоваться терминологией, предложенной Фондом. Тот, кто нам явился, допустим, на спиритическом сеансе – если только он не святой, не демон и не колдун, – отсутствует в условном настоящем, и стало быть, он или мертв, а значит из «прошлого», или еще не рожден и пришел из «будущего».

Куратор готовно, со всё усиливающейся частотой закивал, показывая, что ждет продолжения.

– А как в действительности?.. Ведь эти явления… в тонком теле… они постоянно отмечаются во все культурные эпохи. Разве они не могут быть, например, последствиями неудач при чьих-то ранних экспериментах?

Эту свою прикладную научно-фантастическую гипотезу я измыслил тут же, на месте, исключительно для поддержания разговора, не придав ей никакого значения. Оттого меня крайне удивило выраженное неудовольствие куратора. Физиономия его, как принято в таких случаях выражаться, – окаменела, притом далеко не метафорически: черты ее огрубели, а лучше сказать упростились; они вдруг утратили свойственные только им подробности линий; персональный куратор не то чтобы побледнел, но кожа на его лице стала в один цвет, т. е. лишилась оттенков. Я бы не узнал его в таком виде при случайной встрече. Мной наверняка было сказано нечто такое, чего от меня не ждали.

Нельзя сказать, чтобы я принадлежал к разряду храбрецов. Но при этом меня нисколько не испугал гнев назначенного мне Фондом персонального куратора. Поручение, ему данное, и самая должность его – в чем у меня сомнений не оставалось – носили характер экзекутивный, исполнительский. Ему велели поступить со мной так-то и так-то, сообщить мне то-то и то-то, но моя зависимость от него – бойкого, моложавого, хорошо говорящего по-русски англичанина Майка, – если она и вправду существовала, не шла ни в какое сравнение с той, в которой я находился от художницы-толстухи Маккензи, или хотя бы от проницающей меня дрожи опор железнодорожного моста над Вратами Адовыми, или, если уж на то пошло, – даже от взгляда красноплечего черного трупиала, подошедшего ко мне в Центральном парке. Я был вполне убежден, что персональный куратор в своем раздражении – о причинах которого я мог лишь догадываться – перебрал по очкам, и ни под каким видом он не решится превысить свои полномочия, да к тому же от его мнения – и настроения – все равно ничего не зависит. Мне было совершенно безразлично, кто он сам таков. Но, повторюсь, наши собеседования – в том виде, в каком они стали вестись, – меня тяготили. Мне опротивела их неторопливость, их едкая плавность, их взаимная вежливость – и это при полном беззвучии и немоте не только в коридорах, но и за окном; мертвая тишина стояла на видимом сквозь него участке острова Манхэттен – что предположительно было связано с изолирующими свойствами материалов, пошедшими на изготовление перегородок, окон и дверей в помещениях «Прометеевского Фонда».

Я не понимал, чего же еще от меня хотят.

А меня ждала Сашка Чумакова, которой я обещал, что мы скоро увидимся.