Алексей Слаповский - Хроника № 13 (сборник) Страница 59

Но Егоров все не появлялся.

В воскресенье, когда все были дома, Оксана затеяла готовить голубцы, попросила Холодцова сходить за капустой.

Он пошел.

И столкнулся в двери подъезда с Егоровым.

Тот посторонился, чтобы пропустить Холодцова.

Вежливый, сволочь!

Эта вежливость разом всколыхнула в Холодцове все, что накопилось, и он, глядя в глаза ненавистному соседу, выдавил сквозь зубы:

– Ну? Может, скажешь, чего тебе надо? А?

Тот удивился, коротко рассмеялся – как человек, которого неожиданности не столько пугают, сколько веселят возможностью интересного приключения, и тряхнул головой, будто отгонял что-то невидимое:

– Не понял?

– Забыл уже? Три месяца назад, лифт, твое это: «здрасьте, здрасьте!» С какой стати? Я вам кто? Что ты обо мне знаешь? Что тебе нужно? Кто ты такой? – выкрикивал Холодцов.

– Стоп, стоп, стоп! – выставил сосед ладонь. – Извини, конечно, мужик, но или ты выпил, или с кем-то меня путаешь!

– Я вас ни с кем не путаю, Сергей Викторович, – язвительно сказал Холодцов, чувствуя, что овладевает собой и готов к любому повороту вплоть до рукопашной схватки.

А мужчина вдруг расхохотался.

Просто до слез.

Утирая глаза, сказал:

– Извините. Но я вообще-то Владислав. Петрович.

– Ага. И живете не здесь, – поддакнул Холодцов с интонацией следователя, который насквозь видит запирающегося преступника.

– Не здесь, – подтвердил мужчина.

– В гости приезжаете? К кому?

– Ну, это уж мое дело!

Тут Холодцова будто ударило.

Так врать нельзя, невозможно, этот человек говорит правду!

Но позвольте, а кто был тогда в лифте?

– Значит, – растерянно выговорил он, – это я не с вами тогда в лифте встретился?

– Когда? И что было-то?

– Нет, ничего, извините. Я, в самом деле, ошибся. Обознался.

– Бывает, – легко простил его мужчина.

И прошел в подъезд.

Холодцов начал лихорадочно вспоминать и анализировать.

Да, он видел этого человека неоднократно. Приезжающим и уезжающим. Но с чего он взял, что тот живет над ним?

А с того, ответил он сам себе, что однажды, вынося пакет с мусором в мусоропровод, находящийся между седьмым и восьмым этажами, увидел этого мужчину выходящим из металлической двери. В пятидесятой живет старушка с дочерью и внучкой, Холодцов знает это, так как однажды наткнулся на них возле подъезда, они стояли у машины, с которой грузчики стаскивали холодильник, и старушка говорила: «В пятидесятую, на восьмой этаж!». И это запомнилось. В пятьдесят второй какая-то женщина, это ему известно от жены, которая однажды сказала: «Оказывается, у нас тут парикмахерская на дому, в пятьдесят второй женщина соседей обслуживает. Сходить, что ли, попробовать?». Но так и не сходила, привыкла к своему салону «Мечта», куда наведывается раз в месяц, неизменно при этом оставаясь недовольной, охаивая тамошних мастериц и говоря, что больше туда ни ногой. Но почему-то через месяц опять идет в «Мечту».

Вот он и решил тогда, у мусоропровода: поскольку в пятидесятой выводок разновозрастных женщин, а в пятьдесят второй парикмахерша, мужчина – из пятьдесят первой. А на самом деле он вообще не отсюда, он только приезжает! И не в пятьдесят первую, а к той же парикмахерше, например!

Но кто в пятьдесят первой тогда? Ведь Суянский нашел по базам какого-то Егорова Сергея Викторовича!

Холодцов еле дождался понедельника, приехал на работу на час раньше, караулил Суянского, упросил того опять залезть в базы, посмотреть информацию – внимательно, ничего не упуская. Тот посмотрел.

– Думаешь, что-то поменялось? Нет. Егоров Сергей Викторович. С женой и ребенком.

– А фотографию можешь найти?

Суянский покопался.

– Вот. Водительские права.

Холодцов посмотрел. Да, он видел этого мужчину лет сорока, со скучным неприметным лицом. Ездит на подержанном «Фольксвагене». Кажется, около машины как-то стояли женщина с мальчиком. Но Холодцов, естественно, понятия не имел, из какой они квартиры.

Теперь знает.

И что?

Ведь встретился он в лифте с тучным мужчиной, тот не помнит или не хочет признаваться, но Холодцов ошибиться не может, такая комплекция запоминается.

Еще интересней! – не живущий в их доме человек ехидно с ним здоровается и на что-то как бы намекает!

Но, может, и не ехидно, и без намека, может, Холодцову так показалось?

Представим: мужчина утром уходит от женщины. Услажденный, довольный, все ему кажется прекрасным. Открываются двери лифта, незнакомый человек здоровается, что у нас не так уж обычно, хочется ответить ему улыбкой и тоже поздороваться. И он улыбнулся и сказал свое «здрасьте-здрасьте» вполне приветливо, а если и была долька иронии, то она понятна, это чувство бывало и у Холодцова в молодости, когда он ходил, наполненный любовью к Оксане, счастливой и взаимной, радовался миру, но и слегка его жалел за то, что он не так счастлив, в его тогдашнем общении с миром тоже был оттенок ласковой иронии: эх, дескать, мир, живешь себе и не знаешь, как ты прекрасен!

Ну вот, и это прояснилось.

Все прояснилось.

У Холодцова будто тяжкий груз свалился с души, он стал счастлив почти так же, как в пору начальной любви с Оксаной. Работа ладилась, за день он переворошил недельную кучу документов.

Он ехал домой веселый, обдумывая, что он такое скажет детям и жене, чтобы они поняли: он вернулся, он исцелился, стал таким, как раньше.

Господи, и ведь из-за чего? Из-за мимолетной встречи в лифте, из-за дурацкой щели возле трубы!

А там, наверху, всего лишь молодая семья, которой нет дела до Холодцова и его мнительной тревожности.

Хотя – как знать, подумал он. Мне ведь ничего о них неизвестно. Да, обычная семья, ребенок, но кто он, этот Егоров? Почему он не может наблюдать за Холодцовым? Вполне может.

Но зачем?

Что ему нужно, черт бы его побрал?

Нет, Холодцов не впал в уныние от этих новых мыслей. Наоборот, он почувствовал себя сильным и уверенным, руки крепко сжали руль. Теперь он учтет все ошибки, он все разузнает скрупулезно и неторопливо, он придет к Егорову с фактами в руках, тому некуда будет деваться, разговор пойдет начистоту, и Холодцов наконец поймет, зачем этому негодяю понадобилось все о нем знать.

Те, кто до нас

Рассказ перемещенного лица

1

Не помню, сколько мне тогда было лет, примерно восемь. Я гостил в деревне у тети Любы и дяди Коли. Рядом с их домом был другой, старый, опустевший. Избушка, будто из сказки о древней Руси: бревенчатая, покосившаяся, крытая ветхой серой соломой. Там раньше жили мои бабушка Фекла и дедушка Никифор. Дедушка умер, а бабушка уехала в город к моей маме.

Ничего особенного не было в этом покинутом доме. Темные прохладные сени с земляным полом. Небольшая, но тяжелая, еле откроешь, дверь в горницу, обитая мешковиной, крепленной жердочками, в дырах виднелась какая-то труха. Сама горница, то есть все жилое помещение, – без привычных мне, городскому, комнат. Почти половину пространства занимала русская печь с лежанкой. До потолка мы с двоюродным братом Лешей, моим тезкой, легко дотягивались руками. Окошки крошечные, в четыре стеклышка, без форточек.

Меж тем, как я узнал после, в этом домишке помещались, кроме бабушки и дедушки, их дети, четыре брата и три сестры. Три да четыре, да два – девять человек. Невозможно представить. Но как-то жили.

Старший брат, дядя Петя, погиб на войне, сгорел в танке. Николай, Иван, Виктор тоже воевали, выжили, но сейчас их нет.

Брат Виктор умер в городе Грозном во время бомбежки (первая чеченская война). До этого лежал и тяжело болел. Однажды, когда начался очередной обстрел, ему стало совсем худо. Дочь его звонила по телефону, который почему-то работал, вызывала «скорую», умоляла приехать. Приехать, конечно, было невозможно, через час пешком пришел санитар-чеченец и сделал укол, она до сих пор со слезами вспоминает об этом. Но все же дядя умер через несколько дней, в начале января, его похоронили у дома, выдолбив углубление в каменистой земле под лоджией первого этажа. Перенесли на кладбище потом, когда все кончилось.

Брат Николай работал всю жизнь шофером, умер за рулем от разрыва сердца. Во время похорон вспоминали, какой он был безотказный.

«Мороз за тридцать, мы ему: Николай, ты б погодил, что ль, такой мороз, а в твоей же полуторке печки нету! А он в одеяло старое завернется, только руки выставит, рукавицы вот такие вот здоровущие напялит и смеется: «Ничаво!».

Эту полуторку я смутно припомнил, хотя было мне года четыре в ту пору, когда я ее видел и по ней, само собой, вдоволь поползал: прямые линии радиатора, крыльев, подножек и окон. Удивляла деревянная кабина с фанерными дверьми, на дверях загнутые остроклювые ручки. Тогда были в ходу такие ручки – у холодильников, еще у чего-то. Не помню. Но много. В кабине был особый и приятный запах: смесь технического – бензина, натруженных промасленных деталей, и жилого, человеческого – одежды, табака, одеколона.

Брат Иван одолел почти девяносто лет, до последних дней удивляя всех белизной оставшихся зубов и чернотой густых, лишь кое-где тронутых сединой, волос. Умер своей смертью в своем доме, в районе, называемом Пролетарка. Район городской, а дом совсем деревенский. И даже с колодцем. И небольшая конюшня была: дядя Иван держал лошадь, развозил на телеге мелкие товары по мелким магазинам. Мы приезжали к нему в гости летом, и в доме всегда было прохладно, уютно, чисто. Да и все дома и квартиры моих родственников отличались и отличаются порядком, чистотой, ухоженностью, поэтому меня так сердят разговоры о русской нечистоплотности. При этом, конечно, улицы возле домов и дяди Коли, и дяди Ивана были такие, что ни пройти, ни проехать, летом ухабы, колдобины и грязь, зимой сугробы, наледь и опять же грязища, если оттепель. Но это уже вопрос не к устройству русского человека, а к устройству русского общества.