Эден Лернер - Город на холме Страница 6

− Вы к Стамблерам?

Женщина оглянулась на меня. У нее было немного странное лицо, похожее на сердечко на детских открытках – широкоскулое и заостренное к подбородку. Больше ничего я разглядеть не успел. Если она и удивилась, что посреди ультра-ортодоксального квартала к ней прямо обращается мужчина, то виду не подала. Наверное, привыкла на своей работе к разным неожиданностям.

− К Стамблерам. Моше-Довид и Риша.

− Я старший брат. Меня зовут Шрага. Позвольте вас проводить.

Дай Бог здоровья гверет Моргенталер. Эта она научила меня разговаривать с женщинами, как с людьми. Да, у меня большие пробелы в образовании. Да, я скорее всего буду всю жизнь работать на стройке. Но Бог мне свидетель, я не дам ни одной женщине повода считать себя хамом.

− Спасибо – улыбнулась социальный работник и шагнула за мной в подъезд.

Мы поднялись по лестнице и зашли в квартиру. Я выдвинул стул из-за стола в салоне и предложил ей сесть. Она разложила на столе свои бумаги и обратилась ко мне.

− Шрага, я понимаю, что ставлю вас в неудобное положение, но я обязана спросить. Почему я имею дело с вами, а не отцом или матерью?

− Мама спит. У младенца колики, он всю ночь не спал. А сейчас уснул.

− А отец?

− Он в коллеле.

− И сколько вас?

− Всего?

− Дома.

− Залман, Бина, Нотэ, Моше-Довид, Риша, Исер, Лейзер, Тувья, Шейна, Штерна, Шуламис…

− Если можно, не так быстро.

−… Исролик и Беньомин.

− А вам сколько лет?

Господи, ну неужели я выгляжу таким теленком, что мне надо задавать этот вопрос. Что она себе думает, эта фитюлька? Не может узнать мужчину с расстояния полутора метров?

− Двадцать два.

− То есть получается, что у вас на попечении раз, два, три… тринадцать детей?

− Я бы этого не сказал. Троих старших опекать не надо, а Бина мне ещё и помогает. Она сейчас в школе. Мать занимается двумя младшими. Шейна, Шуламис и Штерна у нас тройняшки. Каждый день за ними смотрит Бина, а я так, на подхвате, если надо вести куда-то. Я занимаюсь Моше-Довидом и Ришей и живу с ними в комнате.

− Кто делает покупки?

− Я, иногда Бина.

− Уборка?

− В основном я.

− Стирка?

− Я. И Бина.

− Готовка?

− В будние дни Бина. На шабат мать.

− Какие в семье источники доходов?

− Пособия на детей. Я работаю на стройке и трачу здесь все.

Я чуть было не сказал, что отцу дают пожертвования, но мы из этих денег ни шекеля не видим, все уходит в коллель. Если бы я это ляпнул, у нас бы отобрали пособия. Я не должен расслабляться и забывать, что передо мной человек при исполнении.

Я рассказывал заученный текст, медицинскую историю Моше-Довида и Риши, как рассказывал до этого много раз. А думал совершенно не об этом. Она была как легкая многоцветная колибри, ни с того ни с сего приземлившаяся на кучу серых обломков. Не подозревая ни о чем, она одним своим присутствием раздвинула эти ненавистные стены и я начал надеяться на то, что нам станет легче. Она записывала, а я смотрел на склоненную голову, на тяжелый узел гладких черных волос под перламутровой заколкой. Время от времени она поднимала голову от своей писанины, чтобы что-нибудь у меня уточнить. Я все пытался вспомнить, кого она мне напоминает. Вспомнил. Гверет Моргенталер любила смотреть фигурное катание по телевизору. Ледяные искры летели из-под лезвий коньков, спортсменка парила в воздухе, и каждый раз я замирал в страхе, что она упадет. Потом музыка окончилась: она стояла, раскинув руки, а на нее со всех сторон сыпались цветы. Ее звали Мишель Кван. Лицо моей гостьи было похожим на лицо Мишель Кван, но было живым, без наклеенной спортивной улыбки.

− Шрага, я бы хотела познакомиться с вашим братом и сестрой, если можно.

− Пойдемте.

Мы вышли в полутемный коридор и добрались до чулана. Прежде чем толкнуть дверь, я остановился, прислушиваясь. Моше-Довид, явно подражая своему ребе в школе, громко, нараспев, рассказывал сказку.

− И тогда Элишева пошла на кладбище за крапивой. А христианский священник решил ее погубить.

− Зачем? – искренне удивилась Риша. Прожив десять лет на свете, она так и не поняла, зачем люди делают гадости.

− Ну как зачем? – замялся Моше-Довид. – Он же идолопоклонник, а они все злые.

Я открыл дверь. Они сидели рядышком на моем матрасе. На том же матрасе спал Исролик, накрытый ришиной кофтой. Риша резким, немного птичьим движением повернула голову на шум открывающейся двери.

− Шрага, это ты? С тобой кто-то есть? Очень вкусно пахнет.

Моше-Довид несильно пихнул ее локтем, чтобы не ляпала, что попало, и встал. Надо заметить, что специально я его не учил. Ему просто нравилось мне подражать.

− Вы извините мою сестру. Она отличает людей по запаху потому, что плохо видит.

− Ничего страшного. Меня зовут Малка. Риша, ты можешь точно сказать, чем пахнет?

− Парком весной. Цветами.

Цветами. Парком весной. Почему у меня всего этого не было? Кому было нужно украсть у меня целый мир и сделать все, чтобы я никогда о нем не узнал?

Малка сидела на полу перед Ришей, а та водила по ее лицу пальцами.

Я провожал Малку до автобусной остановки. Когда мы вышли из-под арки на улицу, она вздохнула с видимым облегчением. Потом повернулась ко мне.

− Я всё-таки удивляюсь. Как они вас терпят? Почему вас до сих пор не выгнали?

− Боятся, – пожал я плечами. – Они же смелые, только когда надо туристок шугать и на паломников плеваться. А я здесь вырос, про меня все известно. Они знают, что даже если вдесятером на меня навалятся, двоих-троих я точно покалечу. Быть в числе этих двоих-троих никому не хочется. Вот и вся математика.

− У вас были конфликты после возвращения из армии? Я имею в виду с применением физической силы.

− Приходилось.

− Теперь я поняла. Они на вас досье собирают. В следующий раз, когда вы разобьете кому-нибудь нос, они сдадут вас в полицию с кучей свидетельств о том, что вы человек неуравновешанный, склонный к насилию. Они хотят убрать вас отсюда всерьез и надолго, и сделать это чужими руками.

Да, есть над чем подумать. Кто же в моем окружении имеет достаточно мозгов, чтобы сплести такую интригу. Скорее всего, это рав Розенцвейг, заместитель директора йешивы, где я учился. Интриган каких поискать, но совсем не дурак. Когда он проходил мимо меня на улице, он не ругался и не плевался, но взгляд его становился напряженным, я чувствовал себя так, как будто меня просвечивают рентгеном. Ждет, чтобы я сорвался. Теперь не дождется.

− Шрага, вы меня слушаете?

Такой мелодичный голосок и такие строгие интонации. Смешно даже.

− Вам будут звонить из разных мест. Если звонят от меня, значит, предложат конкретную помощь. Всех, кто не может вам помочь, я буду безжалостно отсеивать.

Мы дошли до остановки.

− Не поддавайтесь на провокации. Вы уже столько сделали для вашего брата и вашей сестры. Вот моя карточка. Тут все телефоны. Звоните в любое время, с любыми вопросами.

Я не мог произнести ни слова. Видя, что я стою как столб, она уверенно взяла мою руку и вложила в нее карточку. Подъехал автобус. Она улыбнулась мне на прощание и исчезла за затемненными стеклами. Я остался стоять. Автобус отъехал, а я все смотрел, как асфальт из серого становится чёрным под накрапывающим дождем. Надо идти, дети там одни. У меня кружилась голова, мне казалось, что карточка с телефонами светится в темном кармане, мерцает оттуда разноцветными искрами.

Мы сели втроем на кухню чистить картошку. К тому времени Моше-Довид уже закончил рассказ про Элишеву с крапивой и затянул новую историю. Риша слушала и при этом чистила картошку быстрее и аккуратнее, чем я. Я машинально вертел в руках картофелину и думал о Малке. Я хотел остаться с ней наедине и безумно боялся того, что будет дальше. Видимо, я ещё не стал светским. Я с удовольствием смотрел с гверет Моргенталер фильмы, спектакли, музыкальные номера, но когда видел, что дело идет к близости мужчины и женщины, срывался и убегал из салона. Она провожала меня взглядом, в котором ясно читалось “вот безумный”. Я никого не осуждал, просто не хотел думать о другой женщине, обнимая свою, если она у меня когда-нибудь будет. Я научился понимать нерелигиозных мужчин, и с пожилыми женщинами вроде гверет Моргенталер тоже было все понятно, но молодые женщины были для меня тайной за семью печатями. Если Малка улыбалась мне, взяла за руку, дала свои телефоны, обещала помочь – какой интерес ею руководил, профессиональный или какой-то ещё? Как мне теперь всё это понимать? Конечно, у нас все просто. Все, что связано с женщиной, дурно и грешно. При мне в синагоге стыдили пожилую женщину, которая посмела вслух оплакивать маленькую внучку, попавшую под машину. Ей не постеснялись сказать, что ее голос приведет молящихся мужчин к греховным мыслям. Да, я не в восторге от мужчин в нашем районе, но я все-таки надеюсь, что большинство из них не подонки и не извращенцы. Только подонок и извращенец мог бы прийти в сексуальное возбуждение от рыданий этой несчастной. Таких надо изолировать и лечить, а не подстраивать под них всю общину. Я сделал свой выбор. Я не хочу чтобы было просто, тем более за чужой счет.