Алиса Ганиева - 14. Женская проза «нулевых» Страница 6

Сестра в восемнадцать лет вышла замуж, а мне сделали операцию, после которой не бывает детей. Всё отрезали, никто не виноват. Виновата природа. Что-то там треснуло, лопнуло, прорвалось и стало болеть, воспаляться, ползти вверх. У них не было выбора. Спасали жизнь. Повезло, что попался хороший врач, уследил, а то бы всё. Так сказали маме. Мама, мне кажется, до сих пор не поверила, что я могла так ее подвести. Мы на эту тему серьезно говорили только один раз, в перевязочной перед выпиской. Я лежала на холодном столе вся в мурашках с задранным халатом, а веселый бородатый доктор возился над моим животом. «Красивую повязочку сделаем вам, барышня, на посошок». У двери сидела бледная мама в казенных клеенчатых тапочках и белом халате. Доктор говорил, мама слушала, сжав сложенные ладони коленями, и лицо у нее было такое же, как когда Юлька прыгнула с гаража и сломала лодыжку. Только хуже. Я видела маму в перевернутом варианте, лежа на столе и запрокинув голову, слезы при этом затекали обратно в глаза, переполняли их и, выплескиваясь, сбегали в уши и на простыню, покрывающую стол. Мне уже давно всё рассказали сердобольные соседки в палате, объяснили все подробности. Бедненькая, такая молоденькая, а уже. Ничего нового врач мне не сообщил, и плакала я не от этого.

Я плакала, потому что у мамы было такое ужасное лицо. Потому что я устала здесь болеть и слушать бесконечные разговоры несчастных, измученных женщин (отделение кроме острой хирургии занималось еще бесплодием). А еще мне было ужасно стыдно лежать голой на столе, когда чужой человек стоит, низко наклонившись над моим выбритым лобком, и говорит, не глядя на маму, сложные медицинские термины. А мама, бедная, наверное, думает, что же она теперь будет со мной делать. И еще она очень торопится, потому что дома наверняка сейчас Юлька со своим женихом используют пустую квартиру по назначению. И правда, когда мы приехали наконец домой, она ходила такая тихая, задумчивая, а везде было так всё прибрано и застелено, а сама светилась, как стосвечовая лампочка. Ночью она залезла ко мне в постель и стала плакать и меня тормошить, а я отодвигалась, потому что было больно живот. Она меня тормошила в темноте, а глаза у нее всё еще сияли и блестели, как у кошки. «Ну хочешь, я не выйду замуж?» Мне было пятнадцать лет.

Я ее ужасно все-таки люблю, мою Юльку! Ко дню ее свадьбы я совершенно поправилась, то есть я снова стала ходить ровно, не скрючиваясь. Живот зажил, отвалились корочки на шве. Под корочкой остался очень нежный, гладкий и беззащитный рубец. Кожа на нем была бледно-голубоватая, зудела и чесалась, напоминала о себе. Всю свадьбу я чесалась под нарядным платьем, сидя от Юльки слева, и ее свекровь весь вечер на меня косилась. Что это за сестра такая, в чесотке?

Мне надо было оканчивать школу, выбирать профессию, сдавать кучу экзаменов. Нужно было научиться еще множеству вещей, и нечего думать о детях в пятнадцать лет! Но я думала. Я думала об этом всегда и всегда знала, что я, с моими пятерками, смогу поступить хоть куда, хоть в МГУ! Смогу работать врачом, или дворником, или полярником. Стану великой путешественницей, космонавтом или даже президентом Соединенных Штатов Америки! Но ни за что, никогда я не смогу принести из роддома замечательный хныкающий кокон, перепоясанный атласной лентой! Я буду женщиной, но не буду матерью, даже если усыновлю десять детей. Ни один из них никогда не станет моим. И это как раз такой случай, когда нужно говорить «никогда».

Мама не говорила со мной о диагнозе. Следила за высказываниями подруг и родственников, берегла мои расстроенные чувства. Думала, наверное, что я еще маленькая, и если не наступать на больную мозоль, то я постепенно отвлекусь и всё забуду. А я, наоборот, по крупицам старалась поймать в ее рассказах что-нибудь о детях, родах, беременностях. Эти запретные для меня темы – желанные и мучительные. Теперь-то я понимаю, что именно мама, стремясь огородить и уберечь, напротив, научила так остро переживать обычные вещи. Ну, дети, но не у всех же? Больше всего меня, конечно, интересовали рассказы о том, что вот такая-то не родила, осталась старой девой, а такая-то уже десять лет замужем, но брак бездетный, а вон та – вертихвостка, наделала по молодости с собой и теперь… Я думала: у них никогда, и у меня никогда. Живут же люди?

На самом деле и мама, наша строгая всетерпеливая мама, тоже жила по принципу «никогда». Они разошлись с отцом, когда мне было два года, а Юльке пять. Отец просто уехал в другой город, к другой семье. И с тех пор она не искала ему замены. Она не искала нам отчима. И, кажется, даже не переживала, что осталась одна, по крайней мере, нам так казалось. «Кого бы я ни привела в дом, девочки, он никогда не стал бы вам настоящим отцом! Отец должен быть настоящий. Тот, кто зачал, кто принял с рук нянечки в роддоме, кто не спал с вами ночи, чья кровь течет в ваших жилах. А чужой мужчина рядом… Зачем?» Ни одного ухажера рядом с ней я за всё мое детство и юность не видела. Она растила нас одна и этим гордилась. А я готовилась одна жить, не предполагая, что может быть иначе.

После свадьбы Юлька переехала к мужу, а мы остались вдвоем с мамой. Она меня немножко воспитывала, немножко баловала. Варила обеды, пекла мои любимые пироги по воскресеньям, пока не решила, что мы с сестрой уже выросли (мне как раз исполнилось тридцать три) и можно чуть-чуть заняться своей личной жизнью. Тогда и появился Валерий Иванович, Валера. Он был представлен нам официально, на торжественном обеде, в честь которого привезли даже бабушку с другого конца города. Мама смущалась и краснела, как девушка, Валера галантно ухаживал за всеми дамами, но тоже, видимо, чувствовал себя неловко. Несмотря на то что нам с Юлькой он понравился: непьющий, незлобный мужик, зав АХЧ в каком-то НИИ, – расстались мы с заметным облегчением. Не привыкли. Больше всего на самом деле я боялась, что мама приведет его к нам жить. Обошлось. Год назад она объявила, что замуж ей, конечно, уже поздно, но они с Валерой свободные люди и могут связать свои судьбы хотя бы территориально. Она переехала к Валере, перевезла туда тапочки, халат и скороварку. Живет теперь, кочуя, пару дней у меня, день помогает с обедом занятой Юльке, пятницу-субботу проводит у бабули, а потом возвращается обратно к Валере. На всех хватает. У нас в семье считается, что так она устроила и мою личную жизнь: в мамино отсутствие у меня появляется Аркаша. Интересно было бы узнать, не принимает ли кого-нибудь к себе на постой Аркашина мать, пока он у меня, и так далее по цепочке до бабули и Валеры.

Вообще-то у нас две комнаты, и Аркаша мог бы давно переехать совсем. У него тоже две комнаты, но мне к нему не хочется. Возможно, из-за напора воды или из-за кошек. Я люблю кошек, но восемь-десять для меня много, причем данная цифра, видимо, не предел, несмотря на то что Аркаша время от времени предпринимает рейды по стерилизации.

Аркаша ест с хлебом, сосредоточенно жует. Он всё любит с хлебом. И просто хлеб отдельно, с чаем. Батон или ржаной, неважно. Это, пожалуй, единственное, что он любит из еды. Остальное просто не замечает, еда и еда. Мы очень близко, наш с мамой допотопный столик в сложенном состоянии так мал, что Аркаша, сидя напротив, толкает мою тарелку своей. Я совсем не хочу картошки, положила себе просто за компанию. У меня с утра как-то противно тянет в животе, теперь сильнее, наверное, от волнения. На расстоянии взгляда совершенно невозможно сказать ему, надо было раньше.

– Ой, я совсем тебя вытеснил, двигайся! А хлеб есть еще?

У Аркаши глаза зеленого цвета и густые длинные ресницы. Девичьи. Он на самом деле очень симпатичный, даже красивый. Может быть, я это не сразу заметила, потому что его лицо постоянно двигается? Гримасничает, морщится? Или я просто стала больше на него смотреть? У нас были бы очень красивые дети. Мальчик и девочка, кудрявые, большеглазые. Сейчас сопели бы за стенкой. Дети спят, муж пришел усталый, ест жареную картошку с хлебом.

– Я сейчас отрежу тебе, только ржаной остался.

Я встала к хлебнице, меня почему-то трясет. Знобит, что ли? И окончательно разболелся живот, хочется свернуться, подтянуть ноги, прилечь. Еще не хватало! Мне нужно сказать ему, иначе никогда. Можно ли делать предложение мужчине, если стоишь к нему спиной?

– Аркаша… мы с тобой… я хочу сказать… Давай поженимся, Аркаша?

Аркашина мать – сумасшедшая. То есть не просто нервная с кошками, а натуральная сумасшедшая с диагнозом. Поэтому мы с Аркашей и познакомились. Очень тихое и удобное место для встречи – городской психдиспансер номер два. От моего дома можно дойти пешком, можно проехать пару остановок на трамвае. Лаборатория в отдельном корпусе-домике. Три окошка, цветочки, деревенская завалинка. Маленький уютный мирок, спрятанный от стационара за бетонным зданием поликлиники и кухней. И крошечный круглый мир в окуляре микроскопа тоже – такой уютный, знакомый. Привычный стерильный запах пробирок, столы, закапанные разноцветными реактивами, типографские бланки анализов, мой любимый старомодный халат с застежкой назад и серой печатью на воротнике: «ПНД 2». Это всё мое, родное, нестрашное окружение.