И. Евстигней - Переводчик Страница 6

Я подошёл к башне, на мгновение прижался лбом к холодной, чуть влажноватой стене с проплешинами изумрудного мха – как и всегда, мне показалось, что я ощутил утробное биение её пульса – и начал подниматься по внешней круговой лестнице на пятый алый этаж. Лестница была старой, с выщербленными каменными ступенями. Шириной около двух метров, она плавным серпантином опоясывала снаружи башню и доходила до самого верхнего, седьмого яруса – немного немало, а высота 90 метров. И при этом никаких ограждений, даже номинальных декоративных перилец! О чём только думали её строители?!

Ступени были мокрыми после дождя, в заполненных водой выбоинах играло лазурное небо, и я прыгал через это небо, через две-три ступени, и беспокойно-радостный утренний ветерок путался в моих волосах и футболке, а я поднимался всё выше и выше, туда, где неслись ватные облака и чёрными молниями резали воздух стрижи, и город оставался внизу… От переполнявшего меня восторга я едва не промчался мимо массивной медной двери, на которой были выгравированы полуистертые буквы… «Есть в башне некий свет возвышенной дороги, ведущей вглубь небес по неземной траве. И на ступень взойдя, мы все – немножко боги, а выше правит он – немножко человек…»[5]

Интересно, почему сегодня башня снова закинула мой кабинет на пятый ярус? За все эти годы она ни разу не спускала меня ниже четвертого этажа. Это случайность, лотерея или… что или? Тайный умысел? Ох, Алекс, расслабься. Ты же знаешь, что латентная паранойя – не лучшее из твоих человеческих качеств. Башня тасует помещения в произвольном порядке, в соответствии с заложенной в неё компьютерной программой… Я улыбнулся, толкнул тяжёлую дверь, поприветствовавшую меня привычным скрипом – двадцать седьмой век на дворе, чёрт возьми, а петли скрипят, как во времена великого потопа – и ступил в прохладную полутьму.

Призрачный лунный свет бесшумным водопадом стекал по каменным ступеням. Какая-то нехорошая сегодня луна. Ох, нехорошая… Круглая, плоская. И свет у неё нехороший… Неживой. А ещё хуже, Алекс, то, что ты пьян. В задницу пьян. Ну да, экватор – это событие. Весь третий курс переводческого факультета сегодня нализался как никогда слаженно и дружно… Но ключи-то от дома в этой треклятой башне забыл один ты… И на какой же ярус она успела перетасовать твой кабинет? На самый верхний, восьмой? Интересно, почему не на крышу? Вон к Денису она относится куда милосерднее, чем к тебе, – первый, второй, никогда выше третьего не поднимает… Везунчик… Так, а на каком ты сейчас? На четвертом, синем… Да, а с чего ты вообще взял, что он синий? Терракотовый, как и все остальные…

Меня шатнуло особенно сильно, так что внизу по правую руку в болоте лунного света мелькнули чёрные кроны деревьев. Сорок метров до земли!

Я покрылся холодной испариной и вжался спиной в стену. Чёрт тебя дёрнул карабкаться пьяным по внешней лестнице на самую верхотуру! Придурок… Сейчас, минутку, переведешь дыхание и дальше осторожно, не спеша, вдоль стеночки, до первой же двери, а там уже по внутренней лестнице… Правильно: осторожно и не спеша, вдоль стеночки… Главное, чтобы за это время башня не скинула твой кабинет с заветными ключами куда-нибудь на первый уровень. Вот смеху-то будет… Я хихикнул… Да, Алекс, ничто не постоянно под луной. Особенно под такой луной. Ни твоя жизнь, ни твои гениальные мозги… Ни даже эти стены… Вот смотри-ка, только что были глиняными, шершавыми, и уже на тебе – ровные, гладкие, выложенные глазурованными изразцами цвета азуритовой сини…

Азуритовой сини?! Я отдернул руку, как ошпаренный, отпрянул назад и рухнул на колени, судорожно вцепившись пальцами в края лестницы. Ступени под ладонями почему-то выщербились, изъелись, изрезались неровной мозаикой. Тягучая ночная тишь раскололась и рассыпалась мелкой стеклянной пылью. Внизу подо мной, у самого подножья башни, там, куда изливался этот водопад мертвяцкого лунного света, гудела, взрывалась криками и колыхалась темной жижей толпа. Дымящиеся факелы выхватывали из толпы искаженные эйфорией лица. Я медленно поднял голову. Надо мной, вместо ненавистной, но так хорошо знакомой "Башни переводчиков", уходил ввысь, упирался в небо гигантскими золотыми рогами одновременно божественный и святотатственный в своём вызывающем великолепии многоцветный языческий зиккурат.

Я осторожно разжал пальцы и попытался отползти от края лестницы, но мне это не удалось. Ноги запутались в ворохе плотной ткани… и что тут у нас? Ах да, разумеется, плащ. Куда ж без плаща?.. Да, Алекс, не очень-то богатая у тебя фантазия, нечем похвастаться, прямо сказать. Уж после такого дикого количества выпитого алкоголя мог бы нафантазировать что-нибудь не столь банальное… А ещё бы лучше остался в джинсах, как привычнее. Так, а где твой меч? Меч должен быть обязательно, это ж неизменный атрибут… Я пошарил рукой в складках ткани и – вот ведь, как угадал! – нащупал у левого бедра узкие ножны. Для меча слишком короткие, для кинжала длинноваты. Что за странное оружие? Акинак? Хотя какая разница. Главное, что оно есть. С оружием всегда чувствуешь себя безопаснее. Даже во сне. Особенно во сне…

Тревога хлестнула нежданной пощечиной резко, наотмашь. Сердце сжалось в маленький тугой комок и замерло. Будто вдруг кто-то содрал с этого мира полупрозрачную защитную пленку, и тот стал моим – безжалостно моим, до боли, до тошноты… Я инстинктивно вцепился в рукоять меча. Воздух… даже воздух стал хорошо знакомым, родным… как же ты истосковался по этому воздуху, пришелец…. воздуху, что сочится сладковатыми ароматами драгоценных смол, отголосками гортанных чужеземных наречий, пряной вязкой тоской… Этот мир твой, Накиру, пришелец, твой… и ты должен ему отомстить… Гул толпы внизу стал громче, она зашевелилась, как огромная стая светляков. Что-то огромное, сверкающее, золотое качнулось метрах в ста впереди. Неверные отблески факелов пробежали по округлым бокам золотого исполина, великого владыки богов Мардука. Несколько минут гигантская статуя медленно покачивалась на месте, затем приподнялась и поплыла прочь от башни, уводя за собой людей. Когда гул смолк, я разжал сжимавшую рукоять меча ладонь и мягко повалился на бок, глядя в чёрный провал неба… Также нельзя, нельзя! Так нечестно… это всего лишь сон…

Внутри башни царил полумрак. Я притворил за собой массивную дверь и коротко бросил:

– Зажги свет.

В узких нишах послушно засветилась гирлянда ламп, залив желтоватым светом длинный извилистый коридор. Я ступил на подвесной пол, и некрашеные старые половицы сухо скрипнули под моими ногами. В своё время башню построили с так называемой изменяющейся геометрией пространства, и теперь она тасовала кабинеты, библиотеки, конференц-залы и подсобные помещения, как и когда ей вздумается. Кошмар для обслуживающего персонала. Впрочем, самим переводчикам особых неудобств это не доставляло. Говорят, будто башня как-то считывала наши мыслительные паттерны, анализировала и синтезировала их и затем развлекалась, играя с нами в гигантские пространственные пятнашки.

Было ли это так на самом деле или нет, никто не знал. За последние лет сто никто так и не удосужился залезть в храм – на самый верхний, восьмой ярус, где скрывался головной мозг каменного монстра, центр управления башней и её главный компьютер. Да и зачем? Башня исправно делала своё дело, так что уже на подходе к ней я, да и любой мой коллега, всегда точно знал, где и что она разместила на этот раз.

Я прошёлся по узкому коридору, свернул налево… и что туту нас? Ну конечно же, архив арабистов… Кто бы сомневался… Платочек булгаковской Фриды… Ты делаешь это специально, да? Я с ненавистью посмотрел на стены. Сколько ещё ты будешь напоминать мне об этом?! Демонстративно не глядя по сторонам, я промаршировал мимо створчатых, кружевной ковки воротец архива и пнул ногой дверь в свой кабинет. Ладно же, хорошо…

С арабского решался переводить далеко не каждый. Переплавленные в единое целое в раскаленном ближневосточном тигле семитская и хамитская языковые ветви, приправленные острыми пряностями бербероливийских диалектов и восстановленного в иврите древнееврейского, настоянные на древнейших субстратах аккадского, финикийского и арамейского, дали невероятную по красоте и чудовищную по своему воздействию языковую смесь. Попросту говоря, арабский язык был наркотиком. На сознание иноязычных он всегда действовал как легкий психоделик, даже если вы обсуждали политико-финансовые вопросы на межправительственных переговорах или перекидывались с гостиничным портье парой слов о погоде. Его действие заметно усиливалось, если вы решали пофлиртовать с симпатичной бойкой магрибкой или поторговаться на рыночных развалах из-за понравившегося клинка – «Посмотрите, господин, на эти крупные кольца с волнистыми прядями… это же настоящий хоросанский булат…[6] а эта тугра, спрятанная в восхитительном арабеске! Вы знаете, чей это знак?!.. Возьмите его в руки, возьмите… О, господин, да в ваших руках меч становится живым! Мои наивысшие похвалы господину…», и вы чувствовали, что уже не в силах сопротивляться, устоять перед медовым шербетом грёз, в который погружало ваше сознание эта гортанная, с напевно-тягучими эль скороговорка. И, наконец, арабик превращался в настоящую, убойную наркоту, если… ну, если читать или слушать те самые запретные и вожделенные наркотические стихи.