Александра Окатова - Дом на границе миров Страница 60

– Дорогой, прости меня, нашей свадьбы не будет, прости, прости, прости! Я не вернусь! Я выхожу замуж за него, и кстати, у пожилого господина по соседству, его отца, такое странное отчество – Кронович…

2005–2013

Данс Макабр

– Опять этот паршивец спрятался где-то, язви его душу. Не найдем – нас выгонят, хорошо, если кнута не дадут. Носятся с ним, пся крев, как с писаной торбой.

– А почему?

– Да потому, что, как он только родился, нашей пани приснилось, что придёт за ним смерть ещё до того, как ему шестнадцать исполнится. Если уберегут его до этого возраста, то он проживет долгую счастливую жизнь.

Мальчик на дереве сидел ни жив ни мёртв. Это о ком они говорят! Что такое пся крев? Кто умрёт? Кому приснилось? Что это такое? Он расстроился и очень хотел заплакать, почти заплакал. Это я умру ещё до шестнадцати? Шестнадцать это сколько? Как это – уберегут?

Он решил не слезать с дерева никогда. Всё равно умирать. Он дождётся смерти здесь, она придет и не найдёт его. И он будет жить на дереве всю жизнь. Пока сам не захочет умереть, но он не захочет! Смерть. Что это – смерть?

Он сел на землю рядом с деревом, потому что ноги его не держали. Но и сидеть не мог. Тогда он лёг и попытался представить, что умер. Представить было трудно, потому что дерево разговаривало с ветром. Оно никак не хотело молчать.

Вечер смешал все краски. Трава стала черной, листья тоже, птицы молчали, небо стало совсем прозрачным и глубоким, и ему показалось, что это он находится над небом и смотрит в него сверху вниз, как в глубокую бездну, а в глубине, на дне этой бездны, как огоньки свечей, сияли звёзды. Большие и маленькие. Звёзды мерцали: белым, красным, голубым.

Для начала было трудно просто закрыть глаза, никак не получалось. Только он представил, как лежит в гробу, – ветер прошелестел листвой старого дуба, и он опять сбился. Звёзды внимательно, холодно и отстранённо смотрели на него сквозь листву.

Его стало укачивать. Он смежил веки и почувствовал спиной холод, идущий от земли. Было страшно, но он пересилил себя и продолжал лежать неподвижно. По лицу скользил ветер пополам со светом звёзд.

Солнце с его теплом казалось сказкой, которой на самом деле никогда не было. Тогда он представил, что трава, ветер, звёзды – всё те же, а себя он убрал на два метра под землю. У него получилось. Под землёй было холодно. В нос, рот и глаза попала земля. На грудь положили камень величиной с дом, и ребра не поднимаются, и он не может дышать. Дело оставалось за малым: представить всё то же самое, только без него самого.

– Паныч, вот вы где, – услышал он ласковый голос. Это Бася.

Он продолжал лежать, но уже вернулся. Шевелиться не хотелось. Смотрит на перевёрнутое лицо Баси.

– Вы что, упали? Зачем же вы лазили на дерево, паныч? – Он замотал головой. Она говорит: не падали?

– Пойдемте домой, маменька вас звали. Молочка попьете и спать, вы и так долго гуляли, забегались, вон личико какое красное, ножки все в ссадинах, пойдемте, помою вас.

– Нет, я сам, – оборвал он.

– Сам, конечно сам, как же иначе, я только водички вам налью и полотенце подам, паныч.

С ней об этом говорить нельзя, подумал он. С матерью тоже. Отец дома почти не бывает. С сестрой тоже нельзя. С бабкой, с бабкой можно. Откуда в доме взялась бабка, он не знал. Да и никто не знал. Бабке, наверное, было столько же лет, сколько дубу, под которым он лежал. У неё, как у дуба, такие же жесткие, как кора, руки, а когда она гладит его по голове, то рука ласковая, лёгкая. Нянька всё время что-то говорит, причитает, молится вслух, он всегда слушает её в пол-уха, не принимает всерьёз.

Бабка находится по важности ниже матери, ниже отца, ниже сестры, на одном уровне с собакой, но поговорить с ней можно, её не стыдно, она как трава, как дерево. Она должна знать, что всё это значит.

Мать смотрит на него внимательно и говорит:

– Почему ты такой тихий, Стася? Иди ко мне, чего ты хочешь, ну, не хмурься.

Мать не сердится, потому что Стася, если бы сердилась, сказала бы Станислав. Он молчит, боится показать, что он растерян и ему неуютно, как будто он потерял мать, отца, сестру и остался один. Один. Не надо показывать, что ему так неуютно, что он чувствует себя таким одиноким, что он только что умирал и не знает, что ему сейчас делать.

Он молчит. Скорее остаться одному: вот что он хочет. Он моется, пьёт молоко и подходит к матери для поцелуя перед сном. Он целует ей руку и думает, что, может быть, это в последний раз. Она целует его в крутой, как теплый камешек, упрямый лоб, и он чуть не плачет и хмурится, это тоже, может быть, в последний раз, думает он.

Его ведут в спальню и раздевают, он устал от переживаний, непривычно тих и глядит в себя. Он ложится, и наконец все уходят, он надеялся, что, как всегда, в следующее мгновение он проснётся солнечным утром, как бывало всегда, но не в этот раз, он не может заснуть и даже просто остановить дрожание мысли, ему кажется, что у него горит голова, может, он заболел? Он не может сосредоточиться.

Он не может думать ни о чём другом, а только о том, что он может умереть в любой момент и непременно умрёт до шестнадцати лет. Нет, я не хочу. Я такой живой, я не хочу, не может быть, почему я?

Ну пусть умрёт кто-то другой вместо меня. Пусть смерть возьмет – кого? мать? Нет, нет. Сестра? Нет, отец? Нет, старуха-нянька – она может умереть вместо меня. Она столько живет, что он и представить себе не может, она пусть уходит вместо него, всё равно она никому не нужна. Её никто не любит, а меня любят, и я люблю мать, сестру, отца, я нужен им, а она никому не нужна, она всем противна, никто не заплачет, если она умрет, она страшная, больная, пусть она уйдет вместо меня.

Если умру я, мама будет плакать, она будет плакать целыми днями, она не сможет дышать и ослепнет, нет, нет, она не должна так плакать, она увидит мои игрушки, мои шахматы и будет плакать, нет, пусть старуха уйдет, а я останусь. После этой удачной мысли, которая так хорошо всё объясняла, и решение было такое простое, ясное, правильное, он заснул.

Как всегда, утром он проснулся, быстро открыл глаза – и сразу настроение испортилось: он всё вспомнил. Он должен умереть, и переговоры со смертью – это глупость, если ей нужен он, то она не согласится на обмен. Он опять стал думать о смерти. Он чувствовал себя так, будто целый день без отдыха таскал тяжёлые камни.

Поднять и переставить ногу было почти невыполнимой задачей: он едва таскал их. Поэтому через полчала мучений он пошёл в спальню и опять прилёг. Преодолев себя, он поднял руку на уровень глаз и стал разглядывать её. Пальцы на просвет выглядели полупрозрачными и светились красным, а ближе к ногтям были почти совсем прозрачными с тёмными осями костей. Кости будут белыми, вдруг пришло ему в голову, а кожа и мясо превратятся в землю, жирную чёрную землю, которую так любят корни травы, особенно жилистые, упрямые, разветвлённые, белые, как мои жилы, корни осоки.

На подушечках пальцев закручивались и уводили от страшных мыслей спиральные дорожки, на ладони бороздками темнели сгибы – тёмные ровные линии. Прибежала Бася: – Паныч, что с вами? – стала причитать. Она была так далеко, что он с высоты своих мыслей смотрел на её кривящиеся в плаче губы и не понимал, что она говорит.

Бася привела мать. Она потрогала прохладной рукой его лоб и что-то беззвучно сказала, он опять без толку вглядывался в шевелящиеся губы, но ничего не услышал с высоты своего знания. Он ничего не хотел говорить. Мама стала вглядываться в его открытые глаза, но он смотрел на неё, не узнавая. Она приказала принести ему охлаждающий компресс и села рядом с его кроватью, держа его за руку. Ему было всё равно.

Мать так и просидела почти до вечера. Она пыталась поить его, но он не мог глотать. Потом он забылся, и она смогла ненадолго отойти от него. Вечером к нему стали пробиваться отдельные слова. В доме было тревожное оживление.

Он услышал как сквозь вату: – Похороним послезавтра.

Кого, его? Но это известие не слишком его огорчило. Он закрыл глаза и заснул.

Утром следующего дня он проснулся как пьяный, с туманом в голове, как будто вата из ушей попала в голову, увидел, что мать всё так же сидит у его постели в кресле, она что, спала так? подумал он и удивился, что может думать о чем-то, кроме смерти, глаза матери пока ещё были полны тревоги, и он видел, что она пока не знала, можно ли эту тревогу отпустить. Он спросил её, с трудом подбирая непослушные незнакомые слова, как впервые напрягая горло, как будто говорит первый раз в жизни и не знает, как это делается:

– Завтра вы меня похороните?

– Мальчик мой, с чего ты взял? – мягко спросила она.

– Я знаю, вы вчера говорили, – сказал он, не зная, было это на самом деле или ему показалось, но в глубине души он был уверен, что говорили про него.

– Милый мой мальчик, – сказала мать, – умерла твоя старая няня, ты понял, милый мой?

– Умерла няня, понял.