Максим Кантор - Красный свет Страница 61

Но подозрительные обыватели слушали ораторов и вспоминали, что банкротство заводов начинали тоже с того, что увольняли директора. А чем кончилось? Нет, они подозревали неладное… кому-то выгодно их дурить!

– Продали Россию! – кричали анчоусы.

– Продали…

И в рядах звякнуло слово «жиды». Жиды! – точно консервную банку поддали ногой. Жиды! – короткое визгливое слово – точно «Jude» на митингах Веймарской республики. Жиды! – как плевок желтой табачной слюной. Фалдин стал пробираться сквозь тугие спины на воздух. Пора уходить, видел достаточно.

– Уходите? – новый друг, Холин, его окликнул.

– Замерз.

– Стакан бы для согрева, верно?

Следовало теперь отправиться на Болотную площадь, влиться в митинг оппозиции.

Холодный дождь не стихал.

4

Борис Ройтман проснулся и почувствовал, что простужен: болело горло. Надо выпить горячего чаю с медом – так с детства привык: когда заболевал, мама всегда давала чай с медом. Борис сел на постели, вспомнил, что он в лондонской гостинице, здесь чаю среди ночи никто не даст. Он зажег светильник над кроватью, осмотрел убогий номер: в некоторых английских гостиницах в номерах оставляют чайные приборы. Это была очень небогатая гостиница, комната до того крошечная, что, казалось, и чайнику здесь уже не найдется места – так плотно все расставлено: кровать, тумбочка, стул – вот и кончилось жизненное пространство; некуда чашку с чайником приткнуть. Выбирая отель, Пиганов всегда экономил на своих спутниках, и Ройтман с досадой подумал, что не заслужил такой убогой комнаты. Разница в двадцать фунтов могла бы обеспечить чайник в номере, лишний метр до холодного окна. Но Пиганов лишнюю двадцатку не истратит никогда.

Борис Ройтман пожалел, что поддался на пигановские уговоры. «Кто кроме вас, Борис?» Пиганов сказал, другого такого не найти: Ройтман знаток истории, Ройтман талантлив, Ройтман ярко пишет – кому, как не Ройтману, говорить со свидетелем далекой войны. И вот Ройтман полетел в холодный чужой город на встречу с бессмысленным стариком. Зачем? Тешить самолюбие лидера партии?

Вчера вечером Пиганов попросил – в неприятной напористой манере – набросать страничек пять по следам разговора с немцем. Ройтман попробовал составить несколько фраз, но написать ничего не смог: разговор со стариком был пустым.

В гостиничном номере холодно, жидкое одеяло не греет, голове неудобно на подушке, набитой поролоном. На окне даже шторы нет, и рам двойных нет, за окном ветер и дождь, сырость ползет в комнату. Почему он не научился говорить Пиганову «нет»? Мы давно стали его камер-юнкерами, думал Борис, и точно так же, как оскорбительно звучало это звание для поэта былых времен, так резануло слово и Ройтмана. Да, мы – камер-юнкеры, и не надо себя обманывать! Унизительная должность. Ведь есть же люди, думал Ройтман, которым хочется попасть за границу, они мечтают приехать в Лондон. Завистники скажут, Ройтман опять съездил в Европу за пигановский счет. Знали бы они, что это за поездки.

Отказать невозможно. Небольшие деньги, но все-таки зарплата и возможность говорить то, что думаешь. За эту привилегию и носим мундиры с короткими фалдочками. Вот и Халфин с Аладьевым тоже поехали – для каждого Пиганов нашел нужное слово, каждому посмотрел в глаза.

Горло болит, глотать больно. Какая глупость – вот так бежать, едва тебя поманят пальцем. Ройтману приходилось думать о деньгах постоянно, ему было тяжелее, нежели другим лидерам оппозиции. Им легко, думал Борис с досадой. Пиганову деньги считать не приходится. Пиганов пришел в политику из бизнеса, был владельцем нефтяного банка, за ним шлейф нужных знакомств. Халфин – профессор Колумбийского университета: и зарплата, и пенсия гарантированы. Тушинский – опытный интриган, выпрашивает на свою никчемную партию деньги вот уже двадцать лет – он профессионал. Националист Гачев, судя по всему, богат, хотя источник и неясен. Видимо, платят прямо из Кремля – они, по слухам, подкармливают патриотов: на черный день запаслись национальной картой в игре.

Но Борис – не политик, не бизнесмен, не парламентарий. Он спонсоров не имеет, зарабатывает только пером и умением найти нужные слова. Борису надо ходить по редакциям журналов, улыбаться Фрумкиной, пить кофе с Фалдиным, дружить с Бимбомом. Ежедневная карусель – но спрыгнуть с карусели не получится.

Знаете ли вы, когда солдаты храбро дерутся на передовой? Когда некуда отступать. Отступать некуда, понимаете ли вы это состояние? У всех людей существует тыл: дом, семья, квартира, зарплата – а у Бориса Ройтмана тылов не было.

В дешевой гостинице нестерпимо тошно потому, что возвращаться Борису некуда – съемную комнату на окраине домом не назовешь. Стены в его съемной комнате такие же чужие, как в гостинице, и кафель в ванной комнате холодный, бежевый, больничный, и пол покрыт дешевым линолеумом. Не много же рублей накопили ему строчки – а ведь думают, что модный публицист живет в загородном особняке.

Дом прежде был, и жена была, и дочь обнимала по утрам за шею; был как у всех людей тыл – но тыл Борис оставил ради красивой женщины Варвары Гулыгиной. Многим казалось, они с Варварой составили исключительную пару – два острых журналиста, украшение любой компании. Снимали квартиру в центре города, Борис откладывал деньги – купят со временем и свою. Через год Варвара ушла к видному демократу, парламентарию и фрондеру – в журнале, принадлежащем этому ловкачу, Борис публиковал статьи.

Не обида, но разъедающая сознание боль. А надо шутить в телевизионных программах, смеяться с широко открытым ртом, чтобы заразительно получалось; надо сочинять бодрую колонку освободительного текста: «вместе бороться, пройти трудный путь к демократии до конца». И он писал, и смеялся, и продолжал сочинять. Разве он не знает цену Пиганову? Разве не знает он цену болтунам, которые его окружают сегодня? Халфин – истерик и неуч, Аладьев не сочинил в своей жизни ни единой ноты. Но положа руку на сердце, лучше уж они – чем продажные чиновники, комсомольцы нового типа. Пусть придет к власти Пиганов, да хоть Гачев пусть сядет на трон. Любая перемена лучше снулого рабства. То, что его используют, Борис понимал – но использовали его в деле, которое он сам принял как меньшее из зол: а значит, он будет работать.

Опускать руки нельзя, на него надеются; теперь Борис узнал, что такое предательство, понял, что испытала Катя, когда он ушел из дома. Теперь он знает, как бывает больно. Больше он никого не предаст, даже тех, кто с ним нечестен.

Борис положил поверх одеяла пальто, его трясло от холода. Сейчас Катя принесла бы горячего чаю, поставила бы кружку в изголовье. Катя бы села рядом на постель, положила ладонь на лоб. Она умела так поправить подушку, что жесткая подушка становилась мягче.

Подлинное несчастье – это знание того, что был счастлив в прошлом, говорит Боэций, и Борис Ройтман ощущал свое былое счастье с болезненной ясностью. Неожиданно он подумал, что и Россия, великая в прошлом страна, должна испытывать сходную боль.

Хорошо бы горчичники, согреться под жидким одеялом. Мама, когда ставила Борису горчичники на грудь, оборачивала горчичники в газету, чтобы пекло не сильно, а прогревало равномерно – Борис вспомнил, как он отлепляет газету от горчичной подкладки и читает обрывки сообщений: «Хрущов встретился с Насером», «строители сдали Асуанскую плотину». Может, оттого он и стал политическим публицистом, это ведь с детства – тяга к политике.

К полудню позвонил Пиганов; лидер оппозиции проживал у миллиардера Курбатского, завтракали у Курбатских поздно.

– Как спалось, Борис? Гостиница удобная?

– Замечательная.

– Ну и отлично. Не забудьте: в восемь выступление.

– Готовлюсь.

5

Зимы больше нет: теперь вместо снега и мороза – то слякотная оттепель, то вдруг польет ледяной дождь. Небо вспухло тучами, стало сизым, разверзлись хляби небесные – и хлынул ледяной поток; не снег и не дождь, а ледяное месиво обрушилось на людей. Такая же погода, по рассказам очевидцев, в пятом круге ада. В пятый круг поместили чревоугодников и расточителей, мздоимцев и ростовщиков, и, говорят, они стоят по колено в замерзшем болоте под вечным холодным ливнем. В мерзости Стигийского болота проводят грешники свои бесконечные часы, а вдали горит адским пламенем город Дит – и так же точно освещается иллюминацией сумрачная Москва. Темнеет в это время года рано – и под фонарями, куда ни глянь, повсюду лужи, покрытые льдом, и мутная каша из грязи и жидкого снега. Прыгает замерзший человек между лужами под дождем, проваливается, скользит, втягивает голову в плечи – но не спрятаться ему, не уберечься.

Серый человек застегнул пальто на все пуговицы, берет натянул на уши, но теплее не стало. Добежал до дверей, только проскользнул внутрь, как ветер задул еще сильнее, а дождь хлынул гуще. Серый человек предъявил пропуск вахтеру (его знали в лицо, но прилежный чиновник всегда показывал пропуск), поднялся по лестнице, вошел к себе в кабинет.