Анатолий Тосс - Магнолия. 12 дней Страница 61

«Но ведь тело хрупко и тленно, – снова подумал я. – Пройдет время, и оно потеряет свежесть, соблазнительность и перестанет вызывать желание. Что тогда останется? А останется как раз родство душ, общие ценности, взаимопонимание. Вот и получается, что тело ненадежно и значимость его преувеличена. Душа важнее».

Пришлось задуматься снова. Как там у Пушкина в «Каменном госте», вспомнил я. Диалог Дона Карлоса с Лаурой. Ей «осьмнадцать» лет, она актриса и сама выбирает себе мужчин на ночь. Каждый раз новых.

Кажется, так он ей говорит: «.Ты молода и будешь молода еще лет пять иль шесть. Но когда пора пройдет, когда твои глаза впадут и веки, сморщась, почернеют, и седина в косе твоей мелькнет, и будут называть тебя старухой. Тогда – что скажешь ты?»

А она, смутившись, ему отвечает: «Тогда? Зачем об этом думать? Что за разговор?» И сразу, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, противопоставляет печальную картину будущего прелести сегодняшней ночи.

Я задумался, сплюнул набравшуюся в рот воду и вспомнил слово в слово: «Приди – открой балкон. Как небо тихо; Недвижим теплый воздух, ночь лимоном и лавром пахнет, яркая луна блестит на синеве густой и темной, и сторожа кричат протяжно: «Ясно!..»

Да, именно так. Мир, конечно, изменился за сто пятьдесят лет, но и тогда Пушин уже все знал, все понимал и, возможно, чувствовал так же, как чувствую сейчас я. Как же могло случиться, что при всем своем знании он ухитрился так бессмысленно подставиться под пулю? Не означает ли это, что знание жизни, даже самое глубокое, не уберегает от простых, банальных ошибок? Странно, однако, получается.

И вдруг меня осенило. «Подожди, – снова перебил я себя. – А почему надо делать выбор между телом и душой? Кто требует выбора? Ведь вопрос выбора даже не стоит. Вот и не надо усложнять. Просто надо постараться совместить, составить целое из двух пусть и разрозненных, но взаимодополняющих частей».

Вот с такой успокоительной, удобной, вполне конформистской мыслью я потянулся к белому махровому полотенцу и, запахнув его на поясе, вышел из ванны.

Теперь я мог разглядеть Милину квартиру и при дневном свете. Очень аккуратная, ухоженная, с современной светлой мебелью – какой-нибудь финский гарнитур, решил я с уверенностью человека, который не понимает в гарнитурах абсолютно ничего. Главное, что много света, много воздуха, уютно и празднично одновременно.

Я зашел на кухню, там было холоднее, видимо, кухня отапливалась хуже или из окна дуло сильнее, я даже поежился. На столе, придавленная связкой ключей, лежала записка. Я подошел, прочитал.

«Я на работе. Не хотела тебя будить, ты сладко спал. Поешь как следует. Еда на плите и в холодильнике. На столе ключи от квартиры, возьми, пусть будут у тебя. Позвони, если будут вопросы».

Почерк был размашистый, торопливый, профессиональный. Ключам я удивился. Что ключи означают? «Приходи, когда сочтешь нужным, днем или ночью, в любое время»? «Живи, если хочешь»? Надо же, столько доверия заслужил, и всего-то за одну ночь.

А вот строчка «Позвони, если будут вопросы» вызвала улыбку. Какие вопросы у меня могут быть? У матросов нет вопросов. Но позвонить все же надо, наверное, она ждет, беспокоится.

Я снова вернулся в комнату, оделся, а то что-то стал подмерзать. Приземлился в кресле у журнального столика, на котором стоял телефон, набрал номер.

Доктор Гессина ответила почти сразу, голос резковатый, будто сжатый в плотный, колкий комок. Я понял, что она при исполнении, представил ее глаза, сузившиеся, скудные, обмелевшие.

– Ты написала, чтобы я позвонил, если у меня появятся вопросы, – проговорил я.

– Да, и что? – ответила она. Голос не успел оттаять, от него веяло оторвавшимся от антарктического материка, свободно дрейфующим айсбергом. Ну, если не айсбергом, то длинной, толстой, широкой льдиной. Тоже дрейфующей.

– Так вот, хочу спросить. – Я выдержал паузу. – Ты как ночь эту провела?

– Это единственный вопрос? – И не дожидаясь ответа: – Хорошо провела. Спасибо за заботу. – Вот теперь от льдины стали отрываться небольшие куски и тут же таять, прямо на глазах. – Очень хорошо.

– Работается успешно? С энтузиазмом? С подъемом?

Мила засмеялась в трубку, похоже, льдина уменьшалась в размерах, повышая уровень Мирового океана. Или не океана – все зависело от того, по чему она дрейфовала.

– Ну да, с энтузиазмом, – повторила она вслед за мной, и по коротким фразам я понял, что она в кабинете не одна.

– Ладно. Больше вопросов нет. Это был единственный.

Она снова усмехнулась, снова коротко.

– Целую тебя. – Это было последнее, что я услышал перед тем, как она повесила трубку.

Потом я снова стал крутить диск телефона. Теперь уже папке на работу.

– Папуль, – сказал я дружелюбно, заслышав родной голос. – Это я.

– А, герой. – Папин голос растекся в удовольствии. – Опять пропал. Куда на сей раз запропастился? Ты больше дома не живешь?

– Почему? – возразил я. – Я там у вас прописан. У меня там жилплощадь, комната.

– Не знаю, не знаю, еще пару ночей не придешь, и комнату отберем. Сделаю из нее себе кабинет. Давно мечтал. Так где ты есть-то? Где проживаешь теперь?

– Ну, сам понимаешь, папуль. – многозначительно оборвал я на многоточии.

– А, так ты не просто герой. Ты герой-любовник, – повесил на меня ярлык глава семейства. Моего собственного семейства.

– Не суди строго, папуль. Глядишь, и не судимым будешь.

– Я и не сужу совсем. Пользуйся моментом, пока он есть. В смысле возрастом. – Он вздохнул, во вздохе явно слышалось сожаление. Видимо, по поводу того, что его момент уже растворился во времени. Перестал существовать. Что приводило меня к другому закономерному вопросу:

– Пап, как там мама? Ты с работы придешь, поцелуй ее за меня. Сначала за себя, потом за меня.

– Ладно, ладно, яйца курицу не учат. – Он был в хорошем настроении, мой беспредельно любящий меня папа.

– Так не известно же, что было первым, курица или яйцо, – нашелся я.

– Не умничай, особенно со взрослыми. Особенно с отцом, – наставительно заметил он.

– Не буду, – послушно согласился сын.

– Тебя, кстати, вчера вечером куча народу разыскивала.

– Ну да? И кто же?

– Начнем с более важного. Во-первых, звонила девушка Таня. Но это ты, наверное, уже знаешь, раз дома не ночевал. – Я промолчал, не вдаваться же во все детали и перипетии холостой жизни. Но вот где она телефон узнала, у Лехи, что ли? – Во-вторых, звонил Рома Заславский, раза три. Показался взволнованным. Просил, чтобы ты ему перезвонил. – Я удивился, Ромик редко бывал взволнованным, практически никогда. – А еще звонили из деканата. Интересовались, как тебя найти.

– А ты что?

– А что я. Сказал, что не в курсе, сказал, что ты мне о своем местонахождении не докладываешь. Они просили позвонить, телефон продиктовали. Но я его дома оставил, так что, юноша, давай, дуй домой, из дома позвонишь.

Мы по тебе соскучились, особенно мама. Я тебя хоть позапрошлой ночью повидал, а она вообще забыла, как ты выглядишь.

– Хорошо, папуль, – согласился я. – Вечером приеду. Я тоже по вас соскучился. Или по вам. Не знаю, как правильно.

– Никто не знает, – согласился папка, и мы попрощались.

Так план на сегодняшний день и сформировался сам собой. Сейчас я позавтракаю и отвалю в институт. Зайду в деканат, узнаю, чего им от меня требуется. Надо же, как они стали беспокоиться о своих студентах, раньше такой заботы за ними не наблюдалось. Ну, и с Ромиком встречусь заодно, он наверняка на лекциях, узнаю, что его взволновало. Или кто. Интересно даже. Может, он с Юлькой поругался? Хотя на него не похоже.

Рассуждая подобным незамысловатым образом, я позавтракал (хотя, судя по времени, можно сказать, что и пообедал) Милиным весьма прихотливым кулинарным изыском. Поел, надо сказать, с удовольствием. А потом подвесил руку, как и полагалось, на перевязь, наскоро оделся, повозившись с замком, запер входную дверь на все полагающиеся обороты и вскоре уже шагал по улице в сторону станции метро «Ленинский проспект».

С того момента, как я проснулся, день растерял солнечность, стал каким-то приглушенно-белым, будто в него плеснули густой взбитой молочной пенкой. Непонятно когда успевшие набежать белые, многослойные, медленные, словно зависшие облака отражались от такого же взбитого, покрывающего все вокруг, пористого снега, даже воздух был пропитан белизной, даже дома, даже проезжающие мимо осторожные, не доверяющие раскатанной колее автомобили. И только люди в этой все захватившей ватной замедленности маячили либо серыми, либо коричневыми, но чаще концентрированно черными пятнами в зависимости от расцветки даже с виду тяжелой, придавливающей к земле одежды.

Институт гудел и пестрел хаотично снующим разнообразием фигур, причесок, сапожек, свитеров, сумочек, портфелей – уж где-где, а здесь не могло и не было никакой подчиняющейся логике структуры. Взгляд привычно отделял знакомые лица от незнакомых, женские от мужских, симпатичные от не очень, юную поросль суетливо сбивающихся в кучки первокурсников от самоуверенной, неспешной солидности «стариков» и «дедов» институтской пятилетней службы (к коим принадлежал и я).