И. Евстигней - Переводчик Страница 62

– Я знаю, о чём говорю! Послушай меня. Мой дед начинал возводить эту башню ещё при Набопаласаре, а я достраивал её уже при нынешнем владыке. Там, глубоко внизу, под башней, где проходит граница между царствами живых и мёртвых, течёт река. В реке этой омывается великая подземная госпожа Эрешкигаль.[37] Супруг её Нергалу[38] ревнует её к владыке вод Эа. И однажды Эа испытает приступ любовной страсти, и подводная река вздуется, выплеснет своё семя из берегов и смоет башню Мардука!

– Так эта башня построена на подземной воде?! Но почему жрецы скрывают это ото всех?

– Да чтобы не вызвать царского гнева и людских сомнений. А из их храмовых подвалов нарыты вниз колоды глубиной всего в два гара[39], из которых они черпают воду. Поэтому-то и говорю тебе, друг, не покупай дом рядом с Эсагилой, если не хочешь в один день принять ванну в воде, где купается сама Эрешкигаль!

И мужчины громко загоготали.

А я сидел, оглушённый услышанным мною, омываемый со всех сторон многоголосым, многоязычным пьяным гулом…

Я встряхнул головой, но гул голосов не исчез, наоборот набрал силу, расслоился на отдельные частоты, заняв весь диапазон моего слухового восприятия. Я провёл рукой по лбу, чтобы отогнать наваждение, и почувствовал, как меня кто-то сдержанно, но сильно трясёт за плечо. С трудом разлепив глаза, я увидел склонившегося надо мной немца.

– Извините, господин переводчик, я взял на себя смелость разбудить вас. Вы не могли бы помочь мне с одним вопросом? – древние немецкие слова сливались в моём мозгу в тяжеловесный готический гимн.

Гул голосов продолжал нарастать, мало того, к нему примешалось звонкое щебетанье птиц в утреннем лесу. До меня даже начали доходить некоторые обрывки смыслов. Я приподнялся и сел. Сознание никак не могло выбраться из мутного болота сна, и мелодичные трели, достигая невиданных высот, превращались в острейшие стеклянные иглы, безжалостно вонзавшиеся в незащищённую мозговую плоть. Я повернул голову в сторону, откуда исходил звук, и увидел обосновавшуюся всего через пару кресел от меня целую группу австралийцев, которые, судя по всему, прибыли ночью, пока я безмятежно дрых, забыв про всякую бдительность. Ох, Алекс, нельзя так расслабляться, никак нельзя, а то так и с… разумной жизнью распрощаться недолго.

Шестеро мужчин и женщин оживлённо щебетали, издавая непревзойденные по своей изящности трели, россыпи и пересвисты. Мужские голоса не уступали женским, выводя сложнейшие гирлянды легато и стаккато, уходя в тончайшие фальцеты, будто играя на невидимых флейтах. Недаром переводчиками с австралийского во всём мире становились в основном женщины. Лично я понимал всё, но в ответ мог высвистеть разве что фальшивое «да» и «нет». Австралийцы увлечённо выясняли между собой отношения, раздражённая симпатичная девица выливала на других рулады не вполне литературных ругательств, те отвечали ей замысловатой россыпью хроматических полутонов.

Я молча кивнул немцу и с трудом поднялся на ноги. Муторный сон словно высосал из меня все силы. Голова немного кружилась, к горлу подступала тошнота, мне казалось, будто я плыву по желейным воздушным волнам, медленно колышущимся между стенами огромного аквариума. Слегка пошатываясь, я бесцеремонно протиснулся между коленями звонкоголосых обитателей южного континента и свернул в неширокий проход между рядами кресел. За последние пару дней терминал стал заметно многолюднее. Сроки виз истекали, и людям не оставалось ничего другого, кроме как перебираться на этот международный клочок земли. Люди сидели, полулежали, рылись в чемоданах, перемещались с места на место, жестикулировали, смеялись и говорили, говорили, говорили… их голоса накатывали на меня со всех сторон фантасмагорическими многослойными волнами несовместимых между собой смыслов, понятий, подтекстов – абсолютно невозможная, непозволительная, чудовищная смесь разнородных мировосприятий, мировоззрений и мироощущений, намешанная в одной колбе каким-то безумным алхимиком. Я не сразу понял, что происходит. Первая плеть жгучей боли ударила внезапно и резко. Словно из пучины этой адской многоязычицы-многоголосицы высунулась скользкая щупальца головоногого и хлестнула по обнажённому мозгу, оставляя за собой ошмётки ядовитой слизи. Второй удар последовал почти сразу же, с другой стороны. Потом третий, четвёртый… Я волчком крутанулся на месте, судорожно ища выход, но увидел перед собой только встревоженное лицо немца.

– Что с вами?.. Вам плохо?.. Я могу вам помочь?..

Отрывистые немецкие слова падали на мой мозг тяжёлыми, вывороченными из стен мрачных средневековых подземелий булыжниками, стараясь заживо погрести меня под своей поминальной пирамидой. Я замер, пытаясь понять, что он мне говорит, и потерял ту самую драгоценную секунду, когда ещё можно было бы сбежать, спастись от этого многоголосого монстра… но я не успел. Многоязычное головоногое вынырнуло из пучины, охватило мой мозг всеми своими щупальцами, впилось ядовитыми присосками, проникая внутрь, в мои святая святых, в сокровенную серую плоть, пытаясь расчленить её, вырвать свой кусок нейронного студня, упорно продолжающего хранить свои тайны от всех врачей и учёных. Я сполз на пол, на колени, обхватил голову руками, уже не контролируя себя, пытаясь хоть как-то защитить свой мозг – самого себя – от безжалостных жгучих плетей. Каждый язык, который доносился до меня из толпы, настойчиво требовал своего – уникальной, перестроенной только под него структуры сознания, и мой мутированный сгусток нейронов метался между ними, не в силах не подчиниться этому зову, сотворённый создателем для того, чтобы понимать, понимать, понимать…. Они были не виноваты, эти люди, которые обступили меня плотным кольцом, предлагали помощь, протягивали бутылки с водой, кричали, что нужно вызвать врача – мой мозг раскрывался навстречу их таким разным, почти несовместимым между собой языкам, в стремлении понять самому и помочь им понять друг друга… Изысканное бордо французского с примесью мелкой, секущей в кровь стеклянной пыли; замешанный на древних ядах тягучий мёд арабского; тяжёлые капли жира раскалённых в адском котле" великой справедливости" африканских наречий; инквизиторский ведьмин бульон испанского; безупречный в своей предельной остроте клинок японской катаны… и жаркий, настойчивый шёпот, исходящий из их многовековых глубин, требующий одного – пойми нас и помоги понять нас другим…

– Замолчите, пожалуйста… замолчите!!! – выдохнул-простонал я, задыхаясь от боли, уже не осознавая, на каком языке и кому я молю эти слова… – Замолчите…

И, словно внемля моей мольбе, по милосердной воле, снизошедшей ли свыше или поднявшейся из глубин моего подсознания, мой разум погрузился в благословенную беззвучную бездну, недосягаемую для щупалец многоязычного головоногого, туда, где стирались все рамки и правила, где оставалось только я, моё я, то, что управляло всеми миллиардами миллиардов нейронов, туда, где существовал лишь один язык – праязык всех существующих и существовавших когда-либо языков, где оставались только сокровенные смыслы, не требующие языковых облачений, чтобы быть понятыми и прочувствованными. Благодатная тьма охватила меня, и я мягко завалился на скользкий плиточный пол…

Невесомо-серая полутьма раннего утра нежно обволакивала меня со всех сторон. В приглушённом свете ламп толстое стекло потолочной линзы стало почти невидимым, так что казалось, что стоит неистовому ветру, сейчас в очередном приступе ярости рвавшему на клочки тяжёлое тревожное небо, на мгновение утихнуть, как корявые ветки с ошмётками листьев, пучки сухой травы и обрывки рекламных плакатов плавно спланируют прямо в центр зала. Я лежал в безопасном удалении от" жилой зоны" терминала. Интересно, кто догадался перетащить меня сюда, подальше от человеческих голосов? Да ещё и заботливо укрыть мягкой вельветовой курткой? Кем бы он ни был, этот догадливый – подозрительно догадливый – мой спаситель, огромное и искреннее ему спасибо.

Я приподнялся и сел, оперевшись спиной о колонну. От вертикального положения перед глазами поплыли круги, и вообще я чувствовал себя, как чудом спасённый утопающий, успевший прикоснуться к бездонному ничто. Поэтому я сидел и бездумно смотрел на зал ожидания главного международного аэропорта Имперских Соединённых Штатов, который в этот ранний утренний час был похож на лагерь переселенцев времён великого "возвращения домой". Это было время, когда люди разных национальностей, подгоняемые эпидемиями и войнами, в паническом страхе начали возвращаться на свои исторические родины – я видел такие лагеря в старых-престарых документальных хрониках. Между грудами чемоданов, рюкзаков, сумок, сверху заваленных ворохами одежды, спали люди, защищённые и одновременно ограниченные жёсткой скорлупой своего сознания, осенённые благодатью стабильности и здравомыслия. Но если в мире должно существовать некое равновесие между здоровьем разума и его болезнью, на чью тогда долю в полной мере выпадает второе?