Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том девятый. Ave Maria Страница 65

Так и хочется завершить художественное взаимовглядывание кушающих горькими словами: «Что, съели?»

Михальский не хочет знать тупых и предсказуемых пропагандистских контрастов, он чуток к мельчайшим деталям, которые контрастируют непредсказуемо. В толпе детей, спасенных из-под развалин, он замечает восьмилетнего мальчика, потерявшего мать и двух братьев, ему предсказано блестящее будущее и золоченые памятники при жизни.

Следует сноска, мелким шрифтом: «речь идет о Туркменбаши».

Что вы должны почувствовать, прочитав эту лаконичную справку? Желание остановить страшную поступь реальности? Вернуть этого мальчика в «счастливое детство»? Это немыслимо, невообразимо. Это кощунственно, наконец.

Надо вытерпеть, вынести чугунную поступь реальности. А кому что суждено в ней: кому золотое царствие, а кому мародерская пуля в затылок, – не угадаешь.

Самое страшное – даже не горы трупов, а горы ампутированных конечностей, которые на носилках вытаскивают из палат санитары.

И именно мародер – безликий, неуловимый, статистический убийца – кажется в картине Михальского настоящим вершителем личных судеб.

Бытие идет вперед тяжелыми, смертельно-неотвратимыми шагами. Свои и чужие разделены фронтами. Гибель влетает воющим снарядом, так что в воронке остается только «левый сапог».

Но на микроскопическом, «молекулярном» уровне этого убийственного бытия действуют… ну, я же сказал: безликие мародеры. По обе стороны фронта. Без имени, без памяти, без смысла. Возникают непредсказуемо и исчезают бесследно, оставляя жуткое ощущение воли (или свободы?), гнездящейся в потаенных складках бытия – именно потому, что в открытую там негде гнездиться.

Эти вестники дикой воли возникают (и исчезают) у Михальского, как призраки. Гибель висит над людьми так безымянно, что в лучшем случае будет сноска (кому гибель от мародерской пули, кому золоченые памятники). А если все-таки спасли человека, от которого вроде бы один левый сапог оставался у воронки, то… на горной тропе выворачивается безымянный камешек, и от жизни, которой было посвящено шесть томов романа, – остаются в памяти близких только «трагические глаза»… и никакого описания похорон.

Жизнь и смерть обмениваются жертвами в молчании. Словно компенсируя эту немоту, Михальский живописует повседневный быт своих героев (по обе стороны «железного занавеса») с такой скрупулезно выверенной щедростью, что она кажется иногда чрезмерной, – но эта неукоснительная действительность бытия ежедневно лезет в глаза, чтобы обернуться гибелью, не имеющей ни имени, ни причины… Глаза все равно «трагические».

Это мироощущение проходит лейтмотивом через все шесть томов эпопеи Михальского вплоть до самого финала.

«Век шествует путем своим железным». Он, как катком, подавляет всех. Десятки и сотни обстоятельств ложатся так, что человеку только и остается примириться с происходящим.

«Так карта легла».

Или – более возвышенно:

«Бог располагает».

Или менее возвышенно:

«Судьба ведет. Взяла за шкирку и повела».

Угадывать, куда повела, бессмысленно.

«Жизнь летит и сметает всех в одну кучу».

А смысл, смысл?!

В смысл можно верить.

«Все не зря в этой жизни, все переплетается и скручивается самым причудливым образом».

Можно не верить.

«Такая жизнь у нас крученая…»

И никто не виноват. Лучше не загадывать, снаряд ли дальнобойный прилетит по твою душу или пуля мародера.

Фатален ход исторических событий. Так было, так есть и так будет.

«Человечество необучаемо».

Но в порах, в капиллярах этого необучаемого человечества зло и добро прячутся непредсказуемо. И наоборот, спасение придет, когда не ждешь. Добрый человек может явиться тебе на помощь среди развалин Севастополя или Ашхабада так же неожиданно, как может и пройти мимо… а то и доканать мародерски… впрочем, чаще – помочь и спасти. По непредсказуемой, чисто русской «логике души».

«В жизни Александры Александровны не раз случалось так, что в трудных обстоятельствах ее выручали случайные люди, лишь соприкоснувшиеся с ней, казалось, только для того, чтобы поддержать; эти люди вдруг возникали из небытия и, сослужив ей верную службу, навсегда исчезали из ее судьбы. Она всю жизнь помнила каждого из них, они были для Александры Александровны как знаки свыше, как посланцы от ее ангела-хранителя».

Но если отдельный человек в этой «куче» вынужден полагаться на ангела-хранителя, то куда трагичнее этим же людям, когда они втиснуты в социальные цепи, в воюющие армии или, что еще страшнее, если они оказываются во главе армий.

Михальский прикован к судьбам таких невольников истории, хотя часто опускает эти судьбы в сноски, видимо, чтобы не мешать двум главным героиням мечтать в этом хаосе о встрече. Сноски, обширные и фундированные исторически, интересны настолько, что хочется их извлечь из мелкого шрифта… но воля автора – повторяю – закон. Да и действуют такие «герои сносок» именно по закону возмездия, а не потому, что судьба непредсказуемо тащит их за шкирку. Закон тут действует безапелляционно. И равен смертному приговору.

Самая горькая доля – у маршала Петена.

Спаситель Франции от немецкого вторжения в 1915–1918 (Верден – Компьен).

Предатель Франции, капитулировавший перед немцами в 1940 (Компьен – Виши).

После освобождения страны от гитлеровцев приговорен вернувшейся в Париж французской властью к смертной казни.

Так спаситель или предатель?

Или опять: и то, и другое?

Получается так… у Михальского это описано в излюбленном «зеркальном» ключе:

«После побега де Голля в Лондон Петен приговорил его к смертной казни за измену Родине.

Затем де Голль приговорил Петена к смертной казни за измену Родине.

Понятно, что ни тот, ни другой никогда не изменяли Франции. Просто так карта легла, как сказала бы Мария Александровна и как говаривал сам де Голль».

Де Голль не успел помиловать Петена, потому что сам потерял власть в январе 1946-го. Но в августе 1945-го он успел через два дня после приговора заменить маршалу смертную казнь пожизненным заключением, в коем старик и дожил до 95 лет, слыша шум родного моря за стеной тюрьмы, а самого моря из-за стены не видя.

Тем же мелким шрифтом, в примечании, Михальский дорисовывает характеры:

«А если ко всему этому еще добавить, что Петен и де Голль служили в одном полку, что оба прошли мясорубку Вердена, в которой погибло 2 миллиона человек, что де Голль был адъютантом маршала Петена, а Петен крестным отцом первенца де Голля Филиппа, то картина получится вполне шекспировская».

Так быть или не быть в этой истории справедливому приговору? Предатель? Или спаситель, предупредивший кровавое нашествие гитлеровцев, которые потопили бы Францию в крови, попробуй она сопротивляться? И не обошлось бы дело теми потерями, которыми рассчитались французы с костоломной свалкой Второй мировой войны.

Дело все-таки не в том, как «легла карта». Дело в том, на что может или не может решиться нация, оказавшаяся перед роковым выбором. Таков и выбор вождей (фюреров, каудильо, генсеков, маршалов, генералов). Генерал Франко, при всей его ненависти к марксистам, коммунистам и прочим активистам левого фронта, – не дал же Гитлеру ни одного испанца на Восточный фронт! И Салазар, это империалистическое пугало нашей пропаганды, сумел отвести свой народ от линии фронта, – да еще именно через Португалию пролегла линия спасения евреев, бежавших от Гитлера.

Один народ ищет путь выхода, запасаясь терпением в покорстве, другой избирает гибель в схватке. И никто не смеет судить со стороны: та или эта «карта» должна лечь тому или иному народу в кровавом безысходе. Сами испытайте, каковы эти «карты» наощупь! И чего стоит выбор. Сербы и хорваты дерутся, оказавшись по разные стороны фронта расколотыми на половинки. А чехи продолжают при гитлеровцах жить и работать в неволе: клепают танки, которые с немецкими крестами на боках идут под Севастополь и Сталинград.

А кто бьется насмерть в безысходной ситуации?

Поляки, раздавленные с двух сторон и не примирившиеся.

Русские, ответившие на германское вторжение Великой Отечественной войной.

Поляки – безысходная душевная боль Вацлава Михальского. Все должен потерять его герой Адам Домбровский. Не только жизнь – имя. А спасется как новоиспеченный какой-нибудь Половинкин – все равно живой камень шатнется под ногой, и полетит Адам в пропасть. Останутся в памяти родных как неизбывный, детьми и внуками унаследованный признак поляка – трагические глаза.

А русские?

А русские, распинаясь между крайностями, в которых реализуется то «свое», то «чужое», отпускают у Михальского шуточки:

«Хорошо быть русским. Чужие не убьют, так свои достанут».

И, разрушая очередной раз все «до основанья», а затем строя «новый мир» и обнаруживая, что нового не получается, – продолжают думать не столько о стране, сколько о «вечности».