Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 73

– Нет-нет! – с напряжённой улыбкой возразил Тузин. – Тут не в настройке дело. Дека и другие проблемы. Это не чинится.

– А что ж вы мне голову морочили! Говорили, что сами не хотите!

– Ну а почему и не поморочить? Так ведь жить веселей! – улыбнулся Тузин. Тут взгляд его остановился и скользнул чуть левее. – Подобный обман – это шалость, сказка, – продолжал он слегка натянувшимся голосом. – Обман без далеко идущих планов, за ради веселья – это шутка называется. Верно, Ирина Ильинична?

Я обернулся: в дверном проёме, вскинув голову, ладонь уперев в бок, всем существом сознавая свою слепящую апрельскую красоту, стояла Ирина и глядела на мужа насмешливым взглядом Пети.

– Костя, вы не верьте ему! – звонко проговорила она. – Рояль в порядке. Просто мы не можем себе позволить настройщика. Мы сковородку новую себе позволить не можем. Да и, по правде сказать, если инструмент будет настроен – чем мы оправдаем грязную игру?

Этот выстрел, совершённый Ириной внезапно, без сколько-нибудь заметного повода, слегка меня оглушил. Я собрался уже провалиться куда-нибудь, или хоть выйти вон, но Николай Андреич обладал даром удерживать зрителей.

Он сделал два шага и, черпнув из тарелки горсть смородины, высыпал в рот.

– Ты права! Оправдать будет нечем… – проговорил он, пережёвывая и морщась. – Фу, как кисло-то! – и, швырком отодвинув стоявший на дороге стул, стремительно вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь.

– Извините, Костя, что опять при вас! – сказала Ирина. – Вы просто не представляете, какую он сегодня устроил сцену! А всё потому, что я в шесть утра побежала отнести Илюше таблетку! Понимаете, у Илюши разболелась голова… – проговорила она, скользнув взглядом в сторону, и быстро пошла к окну. – Башню мне построй! Башню – и заточи! – высунувшись в окошко, крикнула она вслед мужу.

Когда я вышел на улицу, Николая Андреича уже не было в саду. Я различил его фигуру за сенью плодовых деревьев – заросшей тропой, срезая путь меж картофельных наделов, Тузин нёсся в сторону Отраднова.

Отсутствовал он недолго. Не успел я докурить у своих ворот, как вновь увидел его – резво взбирающимся на холм в компании двух чернявых работяг. Маршевый шаг их был столь интригующим, что я на всякий случай двинулся следом.

То, что произошло затем, являло собой обычный семейный скандал, разыгранный, правда, небанальными средствами. Втроём, под крики Ирины, мужики взялись выкорчёвывать из гостиной рояль.

– А чего беречь? Долой его, братцы! Денег на ремонт нет, играть не умеем! А держать инструмент для мебели я, Ирина, Ильинична, не согласен! – хрипя, восклицал Тузин. – Ребята, взялись!

– Не смейте! Или я уйду! Мишу возьму и уйду! – грозила Ирина, заслоняя собой рояль. – Костя, скажите ему! – взмолилась она, увидев меня. – Дайте ему по физиономии, чтоб он очнулся!

Тузин на мгновение отпустил инструмент, и я увидел у него на рубашке, как раз на уровне сердца, пятно от раздавленной ягоды.

– Ирина Ильинична! А ты-то чего волнуешься? Скоро в жизни у тебя роялей будет – завались! – произнёс он с едкой ненавистью и, подхватив жену за талию, переставил к буфету.

Слегка ободрав полированные бока и краску с калитки, рояль отволокли к ельнику. Там, всадив топорик в хрустящую клавиатуру, Николай Андреич приступил к разделыванию туши. Звон и треск наполнили воздух Старой Весны. Ирина, с посеревшим пеплом веснушек на белом лице, наблюдала за упражнениями мужа от забора.

Звёздной полночью, сжигая у забора филейные части рояля – крыло и стенки, – Тузин открыл мне причину своего вандализма. Не думаю, что ему хотелось делиться ею с кем-нибудь, но, видно, тяжесть была велика – требовался отток.

– Вообразите, Костя, – говорил он, потирая ладонью жаркий, в поту и копоти лоб, – сегодня на рассвете – шорох! Спускаюсь в гостиную и вижу – моя благоверная при нарядах, откуда-то, стало быть, явилась. Похлопала ресницами и давай врать. А хитрости-то нет! Понимаете, врёт и краснеет! Я, говорит, Илье таблетку от головы носила. Прислал, говорил, эсэмэску – мол, какой-то ужасный приступ мигрени, дай мне что-нибудь от нестерпимой адской боли.

На этих словах Тузин привстал и поворочал кочергой куски полированного корпуса. Хрупнуло и затрещало со свистом, как если бы у него в рояле была спрятана горсть пистонов.

– Так вот, приступ… Откуда, скажите, у молодого парня, плотника, возьмётся мигрень? Да ещё адская? Он ведь даже не пьёт! – И Тузин посмотрел на меня с вопросом. – И вот у него-то прошло, зато у меня теперь нестерпимая, адская – даже не боль – ненависть! Объясните мне, Костя, что это было? Что у них за сговор?

– И вы из-за этого погубили рояль?

Тузин поднял воротник, как от ветра, и замер. Я молчал, боясь предположить, что может последовать за этой вычурной паузой. Вдруг Николай Андреич сложился пополам, ладонями накрыл голову и произвёл сценическое рыдание. Оно было умышленно ненатурально, но обожгло меня своей прямотой. «О-го-го! Эх-эх-эх-эх!..» – клокотал Тузин, что означало буквально: я – плачу, потому что раздавлен вероломством и одиночеством.

Тревожный и злой я вернулся домой и пошёл искать Илью. Он заснул в котельной – прямо на полу, волосами смешавшись со стружкой. Рядом валялись два потрёпанных тома. В них на плотных листах простой чёрной линией были начерчены контуры иконописных изображений, принятых в православной традиции. В последнее время Илья сильно увлёкся этим учебником. Я сложил разбросанные книги, посомневался мгновение, а затем нагнулся и крепко тряхнул его за плечо.

– Головка-то как, получше?

Илья вздрогнул и, щурясь, сел. С его спутанных русых волос повалились опилки.

– Голова-то, говорю, как, прошла?

– Что? – изумился он и тут же кивнул. – Ну да!

– А болела?

Илья стремительно оглядел котельную и, поняв, что бежать некуда, перевёл на меня страдающий взгляд.

– Может, объяснишь, что там стряслось? Это Ирина тебе велела, если кто спросит, про голову врать? Так? Петька приезжал или что?

Илья смотрел жалобно, но было видно – он будет молчать, как партизан.

– Эх ты, святой Валентин! – сказал я и пошёл на крыльцо курить.

Ночь была светла. Слева крупной планетой сверкал прожектор стройки. Справа, у ельника, розовым заревом прощался с миром рояль. И, куда ни глянь, отовсюду в глаза било моё бессилие. Вот я вроде бы переменил жизнь, а не продвинулся ни на шаг. Всё то же – курю, пью, ленюсь, страдаю. Никому не могу помочь. Даже Тузину, чья семейная история знакома мне до слёз.

Распахнув утром дверь, я услышал запах мокрой золы. Ветер нёс его со стороны Тузиных. По пустынной улице я дошёл до вчерашнего костра. Августовская роса покрыла останки рояля. Даже не верилось, что всё это правда. Красная мельба над забором Тузиных обещала скорую осень. Я подпрыгнул и сорвал яблоко. Взлетела сорока, в доме тявкнул разбуженный пёс.

Убедившись, что за ночь ничего страшного не случилось, я вернулся к себе и отправился на работу. Однако на этот раз отъехал не далеко. С утра пораньше у ворот комплекса посверкивала Петина машина. Виновник пожарищ и смут приметил меня ещё на холме и поджидал, облокотившись о раскрытую дверцу. Солнце било ему в грудь, чёрные волосы отблёскивали малиново-медно.

Я остановился на краю дороги и, выйдя, сказал:

– Николай Андреич сжёг рояль.

– Рояль? – взметнул брови Петя. – Хорошо, что не меня! – и, удивлённо качнув головой, протянул мне руку.

Я пожал её безо всякой сердечности.

– На самом деле, Петь, всё это очень плохо.

– Не плохо, а по заслугам! – сказал он и, захлопнув дверцу машины, сел на бетонную плиту у ворот комплекса. Сунул мне пачку: – Будешь?

Я взял его крепкую сигарету и без удовольствия закурил.

– Садись. Так уж и быть, расскажу тебе, – произнёс Петя и подвинулся, освобождая мне место.

Я нехотя сел.

– Прикинь, просыпаюсь вчера ночью в четыре часа! – заговорил он, доверительно взглядывая на меня. – По рукам волны – жар, холод, жар, холод, и, представляешь, вдруг понимаю – музыка вернулась! Течёт по жилам – но не мучительно, а так, знаешь, отрадно! Помнишь, как ты мне в больнице говорил про поток жизни – зелёный, золотой! Вот это оно самое!..

Он прервался на несколько секунд, собирая слова. Его пальцы окружили проросшую в щербинке плиты зелёную травинку – но не дёрнули, оставили жить.

– И вот мне как будто лет семнадцать… – проговорил он. – И такая радость – как будто можно всё заново! Понёсся на кухню, накрутил какой-то себе бутерброд немыслимый, сожрал, так вкусно! Хотел ещё выпить чего-нибудь, а потом чувствую: нет, братцы, от такого счастья ещё и пить – это грех. Лучше к Ирине! И поехал. Дорога чистая – до рассвета час! Домчал, как птица. Приезжаю – спит земля. Отправил ей эсэмэску. Просто пустую. Совершенно пустую. Думаю – как Бог даст. Пять минут проходит, десять, пятнадцать. Светает. Смотрю – летит музыка моя! Ясное дело – прихорашивалась. Личико сонное, умытое. «Что случилось? Все живы?» А я стою столбом – ноги ватные. В первый раз со мной такое!