Марина Козлова - Пока мы можем говорить Страница 8

А это что такое пишет Гомес?

Он подхватывает ее обеими руками под узкие лопатки и опускает на землю, на теплую траву под вишней. Она смеется, относится несерьезно, до тех самых пор, пока он не расстегивает последнюю, нижнюю пуговицу своей рубахи, после чего одним рывком распускает ремень. Она испуганно садится, и тогда он перехватывает ее спину левой рукой – вся ее спина не шире расстояния от его локтя до запястья, и даже остается еще немного места.

– Алехандра, – говорит он ей на ухо, – ох, Алехандра, сердце мое, темно, я почти не вижу тебя, pequenita. Я могу тебя только чувствовать.

Ее рот уже попался, уже в плену, и она не может говорить. Потом луна рассыпается, как плошка манной крупы, небо качается, земля кончается, дальше только по воздуху или только вплавь, синтез клеточных ядер, расплавленные оболочки, и вот, теряя остатки сознания, она вдыхает звук «а».

Наутро она ходит, не касаясь земли, и чувствует каждую секунду, как новая, теплая, свежая кровь движется по новым артериям. Она щурится от света, пульсируют и болят губы, еще полчаса – и она увидит его.

– Что же ты наделала, Алехандра? – беспомощно говорит тихая Мария, и ее темные пальцы взволнованно, быстрее, чем обычно, перебирают старенькие янтарные четки. – Что же ты натворила, и что он себе думал?.. Я надеялась, что этого можно было как-то избежать…

«Это какой-то другой Гомес, – рассеянно подумал Борис, – что-то я не припомню, чтобы у Гомеса было это. Чтобы это как-то особенно его волновало, порождало такой накал, такую развернутую картину девичьего томления и подлинного мужского желания и нетерпения, даже немного слишком по сравнению с тем, как это бывает в реальной жизни. В жизни все проще, и только рефлексия, воспоминания и последующие описания, то есть слова существенно обогащают ситуацию». Из предыдущих книг Гомеса Борис и припомнить не может большей страсти, чем при описании смертельной логической игры, в которую играют дуэлянты – непримиримые противники и конченые игроки, маньяки, опасные, циничные, внешне респектабельные интеллектуалы. А тут – кто бы мог подумать! – любовная история. И почему, почему все-таки скромная и затурканная деревенская ведьма Мария запрещает своей племяннице любить этого безымянного мужчину? И долго ли еще Гомес будет изводить читателя недомолвками, фигурами умолчания, своими особыми, авторскими лакунами, в которых смысл рябит и колышется, но не дается? У него, у Бориса, нет дурной привычки заглядывать в конец, а если даже и заглянет – что он там увидит? Скорее всего, что-то вроде «И наконец начался дождь».

Он стоял у открытого окна, смотрел на ночное озеро вдалеке – только что оно было гладким, как темное стекло, и вдруг по нему пошла косая рябь, на жестяной подоконник упали капли, еще минута – и сплошной белый ливень закрыл перспективу.

Борис помедлил и все же открыл последнюю страницу.

«И наконец начался дождь», – черным по белому было написано в финале.

Случаются в жизни моменты, когда весь опыт работы в горячих точках планеты, включая боевое НЛП и владение автоматом УЗИ, оказывается на грани девальвации – и всё из-за чего? Из-за молока и бубликов, из-за бесконечной библиотеки, одна из дверей которой, как выяснилось вскоре, выходит на поляну, пеструю, как китайский крепдешин, с полевыми цветами и стрекозами. И из-за того, что девочка Саша, немного смущаясь, сказала ему:

– Я вижу, вам никуда не хочется уходить, вы устали как собака. Извините за собаку, но это отражает суть дела. Оставайтесь, у нас есть комнаты для гостей. Можете жить здесь столько, сколько захотите.

– Почему вы думаете, что я устал? – Борис постарался предъявить Саше одну из своих самых галантных улыбок. – Я что, плохо выгляжу?

Cаша вдруг заметно растерялась, порозовела и опустила глаза.

– Вы выглядите великолепно, – ответила за сестру Ирина, – но то, что вы устали как собака, – это медицинский факт. Озеро чистое, вода еще теплая, – вдруг безо всякого перехода сказала она, – Георгий сделал там маленький песчаный пляж с навесом. Короче, там даже можно купаться. В своей комнате вы найдете полотенца и все, что нужно. Обед в четыре часа на кухне. Шура вас проводит и все покажет. Да, Шура?

Можно эмигрировать, не выезжая за границы родного города, неожиданно понял Борис, глядя на дождь с молниями. Можно попытаться убедить себя, что ты попал в другую действительность, где нет и никогда не было скудного одинокого детства, войны в чужой далекой стране, гибели первого настоящего друга Славки Рябченко, безумия Варежки и собственного тихого бессилия. Можно попытаться, и даже на время полегчает, только все это будет неправдой, цветной голограммой, безразличной к тебе иллюзией, как ни крути. С таким же успехом можно купить у пушера марок и с понтом сидеть дома. Как в том анекдоте: «Вот вам билетик в кино». – «И что мне с ним делать?» – «Положите под язык и ждите, когда начнется кино».

И кино не заставило себя долго ждать: в полумраке двора, освещенного с двух сторон только далеко отстоящими друг от друга низкими садовыми фонариками, по направлению к озеру шла Саша. Под проливным дождем. В коротком светлом халатике, засунув руки в карманы. Ни зонтика у нее не было, ни накидки. «Купаться пошла, – решил Борис. – В два часа ночи. Ну чего, логично…» Не то чтобы они все произвели на него впечатление сумасшедших – таких впечатлений ему в Павловке хватало, – нет, эти, безусловно, другие. Но живут в рамках своего собственного, пока непонятного ему социума, занимаются непонятно чем и, главное, непонятно чем зарабатывают, и что характерно, не испытывают, похоже, недостатка средств к существованию. И есть в них что-то, на что он, как мальчик, купился, – редкое в наше время спокойствие, отсутствие внутренней напряженности, размеренность жизни. Или же он все это просто приписывает незнакомым и непонятным для него людям? В принципе, так может жить какая-нибудь экстравагантная аристократия – беззаботные, обеспеченные на сто лет вперед рантье, немного затворники, со вкусом обустраивающие свое внутреннее пространство. Добросердечные и гостеприимные, но не без тараканов в голове. И не без скелетов в шкафу.

А Саша тем временем подошла к озеру, и Борис даже со своего места разглядел, что халатик ее промок насквозь и прилип к спине. Раздеваться она не стала, а сделала вдруг то, чего он никак от нее не ожидал. Она зажгла довольно сильный фонарик и провела лучом по озеру широкую дугу. После чего села на землю, подтянув коленки к подбородку. Борису захотелось выйти, вломить ей по шее и вернуть в дом – простудится же. То ли ей мама не рассказывала, что девочкам категорически нельзя сидеть на мокрой земле, и тогда эта мама хуже ехидны, то ли не было никакой мамы и сестер-близнецов нашли в капусте…

Тем временем озеро начало светлеть – как будто включили подводные источники света. Тогда Саша легко поднялась и вошла в воду по колено. Заинтригованный Борис уже не порывался ее спасать, подвинул стул к окну и сел, уперев локти в подоконник, – решил во что бы то ни стало досмотреть кино до конца. Саша же постояла еще минут пять неподвижно, после чего вышла на берег и, снова повернувшись к озеру передом, а к Борису задом, сделала книксен, что в контексте всего происходящего выглядело совсем уж удивительно.

Он смотрел, как темнеет озеро и как она возвращается, никуда не торопясь – мокрая насквозь, довольная и улыбающаяся девочка Саша. В ее лице не было ничего сомнамбулического, а в улыбке он не заметил и тени безумия – Саша выглядела так, как если бы только что получила пятерку по алгебре.

И тут прозвучал высокий голос Ирины.

– Шура, ай-яй-яй, – укоризненно произнесла она откуда-то снизу, возможно с балкона первого этажа.

– Иди спать, Ирка, – беззлобно отозвалась сестра. – Подглядывать нехорошо, я же не лезу в твою личную жизнь.

– Мне кажется, что ты очень торопишься, а может, и ошибаешься. – Ирина была не то чтобы недовольна, но явно чем-то огорчена. – Ты же знаешь, что у нас получается только один раз? Знаешь или напомнить?

– Ирка, – сказала Саша, вытирая лицо ладонью, – я вот думаю, а может быть, Андерсен был арви? Написал же он «Принцы-лебеди». И «Русалочку».

– Еще тем фруктом был твой Андерсен, – заржала невидимая Ирина, – взял и обесчестил юного наивного композитора Грига. Хотя, впрочем, одно другого совершенно не исключает.

Ничего не понял Борис из этого разговора. Ровным счетом ничего.

Две недели они не спускались со второго этажа, – продолжает Гомес, – похоже, что ничего не ели или ели очень мало, пили белое сухое вино и любили друг друга. Да так, что сбивались с курса и сталкивались в полете птицы, раньше времени стремительно созревали ягоды рябины, стрелки часов двигались то вперед, то назад, во всем районе постоянно вырубало электропроводку, а из крана на кухне вместо воды текло теплое молоко. И даже совсем дряхлые старики, которые всегда в это время года сидели дотемна на лавочках, испытывали странное волнение и растерянность. У них розовели морщинистые щеки, переставали ныть суставы, распрямлялись искривленные артритом пальцы. Пространство обрело фокус в виде окна за синими занавесками, но что будет дальше, понимала только Мария. Или ей казалось, что понимает. Во всяком случае, она постоянно об этом думала. Ее прабабка, столетняя, совершенно слепая, сжимая в дрожащих пальцах замусоленное беззубыми деснами овсяное печенье, сказала ей, тогда десятилетней девчонке: запомни, сказала, и не забывай никогда – впервые за много тысяч лет в этот мир придут дети дракона. Они завершат начатое, переступят через запрет и заставят всех замолчать. Запомни, Мария, и не забывай никогда. К сожалению, они появятся в нашем роду – тебе и роды принимать, и бежать с ними куда глаза глядят, и отдавать за этих детей свою жизнь.