Владимир Сотников - Улыбка Эммы Страница 8

– Да-а, поиграли в войну!

И тут я подумал, продолжая дрожать и глядя на черное небо, что там, на этом небе, сломалось что-то в огромном механизме и вместо детства, когда не было у нас игрушек, попали они нам в руки с опозданием.

7

На войне может только повезти. Если не повезет, то тебя уже нет.

Мне повезло в самом главном – молодости. Чуть-чуть позже, я уверен, даже чуть-чуть позже попав на войну, я бы пропал. Если бы я научился задумываться, оценивать все происходящее, то засиделся бы на каком-нибудь месте, куда должен был упасть снаряд или бомба, зазевался бы где-нибудь на переправе и соскользнул бы в воду, да и просто попал бы под пулю. А так – мой ум еще не успел окрепнуть настолько, чтобы занять собой всего меня, и первая сила молодости гнала меня вперед так, как требовала этого война. И сил у меня оказалось ровно столько, сколько она требовала. Надо было пройти за ночь сорок километров маршем – проходил. Переплыть холодный Днепр, держа в руке шнур для понтонного троса, – переплывал. Разминировал и минировал, стрелял из ПТР по танкам, сам ехал на броне, держась за скобу на башне, спрыгивал и бежал в атаку. Если я это все вспоминаю, значит, мне повезло. Проще и яснее не скажешь. Сколько раз я пытался объяснить себе свое везение! И не мог. Не потому что объяснения нет, – есть оно где-то, это объяснение. Сказать о нем нельзя. Человеку позволено сказать только это: повезло.

Сейчас у меня есть время задуматься, и я спокойно вспоминаю многочисленных ангелов-хранителей, встреченных на войне в виде людей.

Первый ангел был командир, которому отдали нас в виде роты новобранцев, уцелевших после деревянных атак под Валуйками. Он не стал, как того от него требовали, бросать нас в новые бои, а понял, что через какое-то время подойдут обученные и вооруженные войска и нечего зря избивать младенцев. Он водил свою роту по лесам и буеракам, прятал несколько дней. Когда по пушечным залпам понял, что с нашей стороны уже появилась достаточная сила, вывел нас к командованию. Его расстреляли прямо перед нашим строем.

Как звали второго ангела, я тоже не знаю. Нас на танках подвезли к месту боя на Курской дуге. В то время я был десантником. Впереди был огонь до неба, все бурлило и кипело пламенем. А у нас был приказ – туда, вперед. И вдруг из этого огня выскочил с пистолетом в руке, почти без одежды, танкист и закричал, что он майор, приказывает десанту спрыгнуть с брони и отходить. Он появился из огня и опять исчез в огне, забрав с собой танки. А мы остались.

Третьего ангела я встретил на Днепре. Он командовал нашим понтонным взводом. Мы переплыли ночью на немецкий берег, перетащили шнур, потом привязанный к нему трос. Плавал я хорошо и сам, но Днепр был слишком широк, и если бы не плыл рядом лейтенант Кагановский, я бы утонул. На середине реки пришлось оставить резиновую лодку – сдулась от пробоины – и плыть дальше просто так. Ночью навели легкую переправу, а днем немец ее уничтожил. Мы уже назад не поплыли, плацдарм удерживали. Помню, как Кагановский нас научил по ночам закапываться в теплый песок, чтобы не замерзнуть. Мы в легкой одежде приплыли, а осень холодная была. Песок нагревался за день от всего, что там горело, а ночью грел нас – мы зарывались в него. Интересно, что с тех пор я в речке купаться не люблю, а вот лежать на горячем песке люблю. Потом, когда взяли Киев и давали награды, то прислали разнарядку на ордена и на Героя. Мы голосовали, кому какую награду, но начальство решило по-своему. Героя, как мы того хотели, Кагановскому не дали – дали рядовому Суворову. Лейтенант, как ни странно, расстроился. Почему как ни странно? Да потому что я сильно уважал его и думал, что он все понимает и к наградам относится, как я. А сам я чувствовал, что их нельзя хотеть – убьют.

Я не знаю, как это все обдумать. Я же с этими людьми связан, хоть они и погибли. Знаю только, что окончание жизни подарено мне, чтобы подготовиться ко встрече с ними.

8

Тяжело мне даются эти воспоминания. Хочется вспомнить одно, а перед глазами другое.

Хоть мы и наступали, но иногда казалось, что наступают немцы. Это на карту смотришь – вот фронт был здесь, а через год в другом месте, западнее. А на земле тогда творилось такое, что и не разберешь. Казалось, что никакого Сталинграда не было. Иногда думалось, а вдруг немец силу соберет, как и мы, и остановится, не будет больше отступать?

Это было уже в Западной Украине. Наш саперный батальон стоял в деревне при штабе дивизии. Это я к тому, что не передовая линия была. А мы, пока не было впереди никаких водных преград, занимались разминированием. Немцы, отступая, прямо под снегом мины оставляли. По мне, так это самое страшное на войне – мины. Будь моя воля, я б поймал всех этих конструкторов и заставил бы свои мины разминировать на морозе. А сколько хитростей напридумывали! У меня такая мина чуть в руках не взорвалась – щелкнул взрыватель, но почему-то не сработал. Или замерз, или размок, наоборот. Но это я сам виноват был, руки окоченели от холода. Мина, хоть минометная, хоть противопехотная, взрывается так, что осколки над самой землей. Не спрячешься. И ранения такие, что лучше не выживать. Это ж надо, думал я тогда, даже это конструкторы продумали. А потом домой шли, к семьям. Что о людях можно после этого думать? О человечестве? Если б можно оружие запретить, по-детски мечтал я. Кому надо, пусть палками воюют. Как обезьяны.

Какое-то время спокойная шла жизнь по военным меркам. Даже знакомились мы со штабными девчушками. Танцев, конечно, не было, но всякие переглядывания – от этого никуда не деться. Пошлют тебя куда-нибудь, а ты маршрут так выбираешь, чтобы по деревне пройтись, встретиться с кем-нибудь из девушек. И время было форму в порядок привести, хоть были мы в валенках, а на дворе весна, слякоть. Ждали, что сапоги подвезут.

И вот я услышал взрывы, в окно выглянул, а по улице все наши бегут. Выскочил и понял, что это немецкие танки прорвались. Видно, как они на улицу заворачивают, останавливаются и стреляют. И вдоль улицы – взрывы, прямо в толпе бегущих. Им бы свернуть между домов, рассеяться, к кустарнику побежать, к лесу – не так далеко он был. Паника. Никто ничего не соображает. Девушки, женщины бегут, рвут на себе волосы, всех взрывами раскидывает, рвет на части.

Я выскочил навстречу, машу руками – туда, туда! Куда там! Никто никого не слышит. Я ухватил одну девушку за руку, затащил ее за дом, а она опять вырвалась и побежала на улицу – в толпу. И вижу – под ней все взметнулось. И потом упала она сверху, исковерканная, без одежды. Летит все: руки, ноги, тряпки. Тут дом взорвался рядом, меня на землю отбросило. Подхватился и – бежать. А в валенках. Хлюпают они не по снегу даже, а по воде, чуть ли не по колено в этой жиже. Я их скинул, был только в гимнастерке – и между домов, огородами к лесу. Оглянулся за первыми кустами и увидел страшную картину. Бегут люди по улице, вытекает толпа на открытое поле, рассеивается по нему. А оно, оказывается, не простое, а минное. То самое, которое мы собирались проверить и, если надо, разминировать. Кого из танков пулеметы косят, кто на минах взрывается. Мало кто уцелел.

Я многое помню. Всякое было. Но это вспоминать мне тяжелее всего. Хотя кто тут может сравнивать?

Но что я мог тогда сделать?

9

Я был и смелым, и трусливым, и находчивым, и растерянным. Не бывал, а был. Это одновременно. Как букет цветов.

Мы ехали по Польше, везли свои понтоны. К Висле, конечно.

И вот ночью, когда наши машины остановились в каком-то городке, я решил спросонья, что мы здесь будем ночевать. Спрыгнул с кузова, зашел за какой-то дом, на что-то посмотрел – в общем, вернулся, а машин нет. Получается, отстал я. А по-военному – дезертировал. Как потом объясняться? У нас из части два солдата заблудились, так с ними потом долго разбирались. Куда пошли, зачем? Пока шло разбирательство, мы переехали, а те ребята так и остались где-то.

Очень сильно я испугался! Неизвестным страхом. Привык к обычным страхам – когда снаряд свистит или бомба. А тут – неизвестность. Тем более что вокруг чужая земля, я один в темноте, и что делать дальше, не знаю.

И я, даже сильно не раздумывая, не разыскивая ни какого-нибудь велосипеда, ни другой машины, – побежал. Бегал я хорошо, потому что еще до войны играл в футбол за нашу шахтерскую команду. Но одно дело футбол, а другое – ночная пустая дорога, по которой бежит одинокий солдат из чужой страны. Я думал, что убьют меня из засады. И надеялся, что наши ребята хватятся меня, подождут. Или пошлют машину за мной. Но все в нашей машине, наверное, спали, а кто же во сне пересчитывает личный состав? Да и кто будет ждать, машину посылать – ночью, на марше?

Я бежал, и мне казалось, что еще чуть-чуть, и я взлечу – так много было во мне сил. Как будто я толкал ногой землю и взлетал, толкал и взлетал. Летел над землей. Может, это от страха? Он был именно такой, чтобы силы не замерли, не оцепенели, а только разогрелись.