Борис Евсеев - Офирский скворец (сборник) Страница 8

Володя ходил со скворцом на плече по застекленному портику старинного дома, где владел нехилой квартиркой с двумя эркерами, и наслаждался глинистым птичьим запахом, а также легкой плотностью скворцовых крыльев, когда тот их неожиданно раскрывал.

Иногда Человеев со скворцом дружелюбно беседовал. Особенно после тихо-запойных чтений в Российской исторической библиотеке.

– Да, я повеса, – говорил Володя, – прожига я, бульвардье, шалыган и голошмыга к тому ж. Но вообще-то – я книжный пьяница.

Скворец неопределенно отводил взгляд в сторону, но потом, словно бы спохватившись, красноклювой с желтыми заушьями головой согласно кивал.

– А скажи-ка ты мне, Христа ради, правда это, что скворцы – и мужики, и бабы одновременно?

– Непр-р-рафф… Непр-р-рафф… – захлебывался от горечи скворец.

– Так ты у нас мужик?

– Муж-жик, муж-жик… Не вер-рещага, не звяга…

– Значит, пули льют про скворцов, косые ряхи? А ты просто выбрал, что ты мужик, и ты стал мужиком?

– Стал-л, стал-л! Кос-сые р-ряхи, в конце концов…

– У меня характер странный, – жаловался Володя скворцу. – Русский-то он русский, но чего-то истинно русского ему вроде недостает. И главное, чую, не воспитать мне в себе это недостающее! Вот бы кого рядом для восполнения качеств поставить. Понимаешь ли ты меня, душа моя?

Скворец соскакивал на пол, шаркал лапкой, густо встряхивал крыльями.

– В общем, второй Володя мне нужен. Аlter ego. Ну, ты в латыни слабак… Словом сказать, нужен мне близнец духовный. Похожий на меня, но не я!

По временам, говоря со скворцом, Человеев, неукротимо любивший женщин, останавливался и задумывался. Нет, он не переставал обожать прекрасные, недостающие до создания идеального тела половинки! Но когда в бокалах страсти оседала ночная муть, вдруг наплывало на него чувство восторга и осязание какой-то сверхлюбви: то ли к нереально возвышенным женщинам, то ли – вообще без них…

– Ух, – говорил, возобновляя ходьбу, растревоженный мыслями повеса, – ух, Святик! Как бы это так сделать, чтобы любовь была не по расчету – чего в Москве теперь хоть отбавляй – и не так чтоб беспорядочно свободная. А была бы, как это?.. Истинной, святой и в то же время кипучей. Дико плотской, но и безумно духовной. Вот любишь ты бабу, одновременно любишь Космос и вечную жизнь, и в те же секунды стараешься доставить бабе неслыханное наслаждение. Словом, как говорили древние, – nuda veritas!

– Ой, да ну, да ну, да ну… – вдруг поволокло скворца в цыганщину.

– Нет, не так. Ты не понимаешь. И то и другое!

– Крутой лямур-р, гр-руповуха…

– Но тут я с тобой, Святик, не согласен! Едкую нежность цинизма – обожаю. Но, Святик, не настолько же!

– Я не Свят-тик, я майна. Майна, майна, кор-рм!

– Ты спой лучше. Или дразнилку скажи.

– Пут-тину слава. Пор-рох – дур-рак! Веч-чер. Засада. Дым и тр-рупак.

– Брось эти лозунги! Кто тебе только их в голову вбил? Креативщики, что ли? Лучше спой стихом. Как я тебя учил… Ну, не хочешь, я сам спою.

Человеев зашагал по галерее стремительней. Тело его наполнилось сотнями неболезненных иголок, и он, подобно скучающей без полетов птице, едва не взлетал над землей. То глядя на собственные, и до́ма не снимаемые штиблеты, то любуясь синью застекленного портика, замурлыкал он под нос любимое: «Каждая задрипанная лошадь головой кивает мне навстречу, для зверей приятель я хороший, каждый стих мой душу зверя ле…»

Звон разбитого стекла прервал песенку Человеева.

– Опять эти придурки! Ну, я им…

Дзета

После обеда, кое-как залепив разбитое окно армированной пленкой, Володя стал собираться в банк. Затем он решил отправиться в ночной клуб «Распутин». Сперва Человеев хотел взять священную майну с собой и так и пройти через весь Зубовский бульвар со скворцом на плече. Но передумал, оставил птицу дома: до вечера было далеко, и просто так таскать скворца по Москве не хотелось.

А вечером, на Зубовском, у входа в ночной клуб, Володю ждала неожиданность, или, как писали в исторических сочинениях, – реприманд.

– Человеев Владимигг Виктоггович? У меня к вам паггочка вопггосов. Я стаггший дознаватель Осадчая. Действую по поггучению межггайонной пггокуггатугы.

– Как вас зовут, мисс Осадчая?

– Это неважно. Пггосто – госпожа Осадчая.

– А все-таки?

– Ну, если так интеггесно – Дзета Львовна.

– Пойдемте в клуб, Дзетуля… Там пощебечем.

В ночном заведении народу было – не так чтобы. Если честно, до неприличия мало. Человеев уже с месяц клуб имени Григория Ефимовича не посещал, был малолюдством смущен, если не сказать раздосадован.

«Эротику, что ли, все скопом разлюбили?»

Блюдоносы были прежние, старший вышибала Ахирамов – до дрожи тот же: и кулачищи, и заклеенная пластырем переносица, и щеки буграми. Только вот улыбка у тайца Ахирамова была другая: не гаденькая, не изничтожающая, – сладкая, молодая!

Двигалась обслуга тоже как-то странно: приставным шагом и часто кланяясь. При этом услужающие вели себя намного сдержанней: на сцену, высившуюся в правом углу заведения, ломая шеи, не зазирали, матерщиной не сорили.

Володя огляделся: девочек – тоже пока ни одной.

«Это хорошо. А то вдруг дознавателю девочки не понравятся?»

– Ну, хватит по стоггонам глазеть! Отвечайте на вопггос, когда вас стаггший дознаватель спггашивает!

– А был вопрос?

– Ты чем слушаешь, Филя? Тебя спггосили: где птица?

Внезапно на высокий просцениум выперся бородатый парень в холщовой свитке, в аптечных слепо-синих очочках.

– Наш Распутин – не love mаshin! – крикнул козьим голосом бородатый. – Он есть о-отшень, о-отшень святой. Скоро вы услышите рэп-оперу. Етто будет действо из жизни велики русски старца, а не велики русски распутник!

Володя едва заметно скривил губы. Клуб «Распутин» ему нравился, но не слишком. Потому и дорогу сюда он стал потихоньку забывать. А тут – слепенькие очочки, обещание «священного действа» и вполне вероятное переписывание биографии старца Григория, о чем любивший историю Володя сразу же догадался. Для ночного клуба переписывание истории было делом неподъемным и, если уж правду сказать, – ни в какие ворота не лезло!

Человеев про себя чертыхнулся, потом неожиданно на весь зал крикнул:

– Черного кобеля – не отмоют и дембеля!

– А мы будем пробовать его отмывать! Ви должны узнать исторический правда, через нашу рэп-оперу. Ви… эээ… не должны верить в исторический ложь! – заблеял в ответ бородатый юноша.

– Знаешь что, бундес? Подслащать историю – это беспредел!

– Сейчас ви будете все как на духу узнавать! – раскрыл перед собой руки немецкий сторонник выправления биографий, а потом вдруг, словно изгоняя надоедливых ос, кипуче затряс бородой.

– Так вы имеете отношение к похищению священной майны? – звякнула голосом, как стальным браслетом, дознаватель Осадчая. – Или меня навели на ложный след? – уже тише, наклоняясь к Володе, спросила она.

– К похищению – нет, не имею.

– Пггедупггеждаю вас о даче ложных показаний.

– Вы хотели сказать, об ответственности за нее?

– Ну, об ответственности. Какой щепетильный! Так я повтоггю вопггос: что вам известно о похищении из зоопаггка птицы под научным названием, – дознаватель заглянула в бумажку, – «гггакула ггелигиоза»? Есть у вас пггедположения, где тепеггь может находиться эта птица?

– Вы будете смеяться, но я эту религиозную гракулу позавчера как раз купил. И теперь птица наверняка орет что есть мочи у меня дома.

– Вот как? – не веря в такую скорую удачу, Дзета подозрительно отстранилась. – Вот как? Значит, купили птицу у похитителей и пгги этом…

– Не думаю, что это были похитители. Продал мне скворчагу секретарь одного тихоумного Союза. И слупил, жаброног, втридорога. Но думаю, и к нему скворушка попал случайно.

– И вы утвеггждаете, что сквоггец тепеггь у вас дома?

– Утверждаю, детка, утверждаю.

– Тогда немедленно к вам!

– Не мог и мечтать, Дзетуля! Вы такая сдобная, такая миниатюрная, вы… Словом, вы мечта одинокого вечера!

– Подлец уголовный, – вполголоса огрызнулась Дзета и, позванивая драгоценностями, упругим танцевальным шагом пошла в гардеробную.

Уже покидая клуб, Володя услыхал новые рэп-откровения из жизни бесподобного старца:

– И явился ф туманни Петербурх сфятой старец. Дру-ту-ту-ту! Но не все етто сразу поняли. Друмс! Многие отшень опоздали етто понимать! И тогда старец, друмс-друмс, пошел на поклон к царю-батюшке и царице-матушке. Долго стоял он перед их покоями, согнувшись в поклоне. Начало уже светать, друмс-друмс, как внезапно мелкий отрок вышел к старцу.

– Йдем со мной, – сказал отрок, – я проведу тебя, дру-ту-ту, в царски покои.

– В покои? В царски? – отшень-отшень, до слез испугался сфятой старец… – Не могу я, друм-диди-рум, в покои. Не чист еще сердцем и телом!

– Так очищайся сей же час, – повелел отрок, и старец, винужденный бил снять рубаху, а затем и порты. И тогда, друмс-друмс, и тогда…